Розы мая

Он долго смотрит на меня, потом с видимым усилием берет себя в руки.

– Ты знаешь, что если это убийца, то у нас сейчас, может быть, единственный шанс поймать его? Мы, может быть, никогда больше не узнаем, в каком городе находится убийца до убийства.

– Надеетесь на карьерное продвижение, агент Арчер?

– Надеюсь отдать в руки правосудия человека, убившего шестнадцать девушек, – бросает он. – Поскольку одна из них – твоя сестра, я считаю, что ты могла бы отнестись к моим словам с большим вниманием.

– Вы их считаете?

Слышно, как он скрипит зубами.

– Финни сказал, что вы живете здесь, в Хантингтоне, – говорю я после недолгой паузы; тепло от пустой кружки проникает в мои пальцы. – Насколько я понимаю, вы проезжаете здесь каждый день, на работу и с работы.

– Да, проезжаю.

– Тогда вы в лучшем положении, чем мы. В конце концов, если б он хотел, чтобы я или мама увидели его, то просто постучал бы в дверь или позвонил в звонок. – В ответ на его взгляд исподлобья я пожимаю плечами. – Полагаю, вы собирались предложить мне стать наживкой, но тут есть проблема – ограниченная ценность наживки, если охотник не знает, что его время ограничено.

– Но если вы уедете раньше, чем кончатся цветы…

– А кто-то из его жертв получал цветы до смерти?

– Этого мы установить не смогли, – отвечает Стерлинг с порога кухни, откуда задумчиво наблюдает за нами. При этом она подбрасывает на ладони и ловко ловит телефон. – А ты что думаешь?

– Думаю, мы знаем слишком мало, чтобы гадать о намерениях того, кто их присылает, – отвечаю я. – Если это убийца, то он ломает модель. Если это не убийца, мы не можем ожидать, что он последует модели, которую не создавал. Узнать, пройдет ли он весь путь до конца, невозможно. – Я знаю, во что готова поверить, но они – федеральные агенты и не имеют права делать выводы на основании одного лишь инстинкта. – Наживка может быть полезной лишь тогда, если вы знаете, какой будет реакция.

– Никто и не собирается предлагать тебе стать наживкой, – резко возражает Стерлинг.

Мы обе смотрим на Арчера, который, по крайней мере, делает виноватую мину.

– Мы нужны Финни в Денвере, – продолжает Стерлинг после короткого молчания. – Но вечером вернемся и поговорим с соседями. Надеюсь, поймаем кого-нибудь дома после работы. Потом, когда закончим, я к вам еще заеду.

– Захватите термос. Мы сделаем вам чай на обратную дорогу.

Она улыбается, широко и открыто, по-настоящему, и от улыбки все ее лицо как будто вспыхивает.

Агенты уезжают в серый, сырой понедельник под противным ледяным дождем. Тащиться под колючей моросью в шахматный павильон нет ни малейшего желания. А вот проверка крыльца уже вошла в привычку, даже когда никаких планов вылезать из дому я не строю.

Отправляю сообщение Тройке – как обещано, держу их в курсе последних событий – и решительно берусь за уроки, посвящая им несколько часов. После ланча с оставшейся пиццей устраиваюсь в гостиной с дневниками и пустыми коробками. Последнюю неделю дневники так и лежат здесь кучками. Кучками вполне аккуратными и упорядоченными, благодаря маминым стараниям, но все кучками. Пора бы их убрать. Я даже свои дневники переношу в мою комнату.

И все же, добравшись до тетрадок из Сан-Диего, иду с ними на диван и усаживаюсь поудобнее. Раньше я лишь пробежала их глазами, отыскивая упоминания о цветах, а мама потом сделала сканы для наших агентов. Теперь хочу прочитать по-настоящему.

Какое-то время чувствую себя так, словно сижу рядом с Эми. Я не настолько наивна, чтобы думать, будто ее смерть – моя вина; она – мое бремя. Мой долг – помнить ее не только как жертву, но и как друга.

Эми была милой, прелестной девушкой, и это не стоило ей никаких усилий. Она вообще не придавала таким вещам никакого значения и, хотя не считала себя уродиной, не обращала внимания на то, что там в зеркале, – лишь бы волосы были в порядке. В пору цветения амаранта Эми прикалывала к ленточке красно-розовую кисть, и тогда мать дразнила ее, говоря, что она крадет пищу. Она занималась в балетной студии и руководила Французским клубом. Любовь ко всему французскому передалась ей от матери, которая в свое время уехала на учебу из Мексики во Францию и там влюбилась в американца. В школе мы вместе ходили на французский и были, наверное, единственными, кто рассчитывал пользоваться этим языком всерьез, а не только для сдачи экзаменов или получения стипендии. До сих пор не понимаю, как ей удалось затащить меня во Французский клуб, разве что обещанием ничего не требовать. А еще, может быть, мне было тогда одиноко. Я помню, что всегда была социально активной; не помню только, что подтолкнуло меня к этому.

Эми была не только милой, но и доброй, и никогда не спрашивала, что со мной случилось, а мне не приходилось объяснять. В моей жизни появился человек, который ничего не знал о Чави и прежней Прие, и, следовательно, не мог сравнить меня нынешнюю со мной прежней и сделать вывод не в пользу нынешней. Эми видела мои колючки и никогда не пыталась сказать, что их у меня быть не должно.