Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова

Эдик,
по мнению эмигрантской общественности —
чеховский гадкий мальчик,
приготовляющий динамит
под гостеприимной крышей капиталиста,
тогда писал
свою страшную, потрясающую исповедь эмигранта
в комнатушке с портретами Че Гевары
и полковника Каддафи.
Миллионер отсутствовал.
Он улетел на «конкорде»
в Англию
на собственную фабрику автомобилей «Остин Мартин»,
и Эдик пил «Шато Мутон Ротшильд» 1935 года,
если я не ошибаюсь, года собственного рождения,
и заедал щами из кислой капусты,
купленной в польской эмигрантской лавке
на Лексингтон-авеню.

Я читал это в свои девять лет и не мог себе представить, что настанет момент, когда меня с «Эдиком» будут иногда называть через запятую и я буду этим нечеловечески гордиться.

В поэме есть хорошие автобиографические куски, но они безнадежно убиты контекстом и агрессивным эгоцентризмом, не знающим некоторых границ сдержанности.

К маме приходили гости —
ёлочные деды-морозы,
из красных шуб доставая
черноголовую водку,
и пожилые снегурочки,
одна из которых была
второй или третьей женой
полузабытого имажиниста,
чье имя Вадим Шершеневич
я не встречал в рапортичках.
Женщина-каучук,
уставшая быть змеёй,
превращалась в домашнего котёнка
и свернувшись калачиком в кресле,
вязала моей сестренке пинетки.
А Змей Горыныч, по прозвищу Миля,
расчерчивал пульку для преферанса
и очень старался проигрывать маме,
потому что он знал,
какая у мамы зарплата.
Красная Шапочка жаловалась на фронтовые раны,
а сорокалетняя крошечная травести
с глазами непойманного мальчишки,
хлопоча у плиты,
умело скрывала от мамы,
что меня после школы
она обучает любви
в своей чистенькой комнатке на Красносельской,
где над свежими сахарными подушками
её фотография
в роли сына полка.
Я любил и люблю
этих маленьких незнаменитых артистов,
потому что в них больше актёрского братства,
чем в знаменитых.
Жаль,
что последний ужин Христа
был не у мамы моей
на Четвёртой Мещанской,
ибо там не нашлось бы Иуды
и ужин бы не был последним.

Не будь этой легкой порнушки про травести и неуместной попытки теребить за края одежды Христа, это было бы мило. Но, наверное, совершенно не продавалось бы.

Текст поэмы был устроен так. Евтушенко выбегал помахать очередной «запрещенкой» как неприличной картинкой, обращал на себя внимание, после чего запрещенку прятал, а в окно выставлял «Сообщение ТАСС».

Уйдя в легкую фронду, поэт каждый раз завершал вираж чем-нибудь отталкивающе подлым. Заговорив о Христе, тут же подчеркивал, что он – выше «моды» носить крестик. Помянув иконы – сформулировал салонную неприязнь к иконам в городской квартире, мол место иконы в деревенской избе. Пожалев, что снесли Храм Христа Спасителя, тут же заявлял «а уж если разрушили – жаль, что не был построен рукой облака рассекающий Ленин».

Меня тогда как раз только что тайно крестили в маленькой деревенской церкви. И я отлично знал, что «креста не носил – это было не модно» банальная ложь. Крест это было не «не модно», это было «опасно», особенно в андроповском 1983 году, и потому мой крестильный крест висел у бабушки в гардеробе.

Для советского человека на закате Союза существовал, на деле, лишь один бог, лишь один фетиш – Заграница. Божество это являлось в многочисленных аватарах. Его прозревали в «банке темного стекла из-под импортного пива», в строго осуждавшихся Пионерской организацией жвачках со вкладышами, в югославской стенке и чешской люстре, даже в звезде индийского Болливуда Радж Капуре.