Рубен – Ольга – Анна – Русудана

товарищу прокурора Эриванскаго Окружного суда Абгару сыну Протоiерея Осипа Орбели, въ томъ, что сынъ его Рубенъ родился от законнаго супружества отъ своего упомянутаго Абгара Орбели съ законною супругою княжною Варварою Моисеевой Аргутинской Долгоруковой четырнадцатаго февраля 1880 года.

Тем не менее, в 1895 году Абгар Иосифович, заполняя так называемый «формулярный список», отметил, что Рубен родился 19 апреля 1880 года. Эта же дата повторяется и в некоторых документах Рубена Абгаровича – в его «трудовом списке» со ссылкой на справку из Ленинградского отделения Центрального архива РСФСР от 16 мая 1924 года, и в справке для предоставления в Губернский отдел Соцстраха.

Братья

Каждому из братьев Орбели была уготована особая судьба, но все они удивительным образом подходили под своё время, и можно лишь предполагать, кем бы они стали, родившись, допустим, в середине XX столетия. Учёными? Чиновниками? Религиозными деятелями? Бизнесменами? Криминальными авторитетами?

Об академиках Леоне и Иосифе Орбели, их творчестве и человеческих качествах написано много и может быть написано, по меньшей мере, ещё столько же. Существует Общество «Мемориал имени братьев Орбели» и ряд памятных мест, от рабочих кабинетов до улиц, названных их именем.

Академики Орбели

Все трое окончили третью классическую гимназию в Тифлисе, в которой учились представители различных национальностей, что способствовало не только воспитанию интернационализма, но и изучению языков. Да и сам Тифлис был в ту пору многонациональным городом, в котором выходило восемь газет – четыре на русском, две на армянском и две на грузинском языке. Интересно, что в семье Орбели отец вел переписку с сыновьями по-армянски, а мама – по-русски.

После окончания гимназии Рубен по воле отца выбрал юридический факультет Петербургского университета, Леон поступил в Военно-медицинскую академию, а Иосиф – на историко-филологический факультет того же университета, где через три года сконцентрировался на востоковедении.

Строго говоря, из троих братьев наукой профессионально планировал заниматься только Иосиф, тогда как Леон должен был стать врачом, а Рубен – юристом, что, конечно, не препятствовало научным занятиям, но переводило их в ранг сопутствующих, второстепенных. Более того, Леон был уже приписан к строившемуся в Аргентине кораблю, который планировалось включить в состав второй Тихоокеанской эскадры, но корабль был перекуплен японцами, и эскадра ушла к своей гибели в Цусимском бою без него. А Рубен, написав несколько статей по юриспруденции, занялся издательской деятельностью и пришёл в науку в результате непредвиденного стечения обстоятельств.

Из семейного архива Орбели

Непосредственным учителем Иосифа стал академик Николай Яковлевич Марр (1864–1934), выдающийся востоковед, филолог и археолог, разработчик теории происхождения языков, впоследствии разгромленной под непосредственным руководством «отца всех народов».

Иосиф Орбели, которого многие считали чудаком, обладавший, благодаря внушительной бороде, внешностью, из-за которой был однажды остановлен на Невском проспекте человеком, предложившим ему должность швейцара в одном из лучших ресторанов послевоенного Ленинграда, на что он, будучи уже академиком и директором Эрмитажа, вежливо ответил: «Подумаю…», так же как и его учитель, обладал удивительно сильным характером. Чего только стоит известная история, когда в конце 1932 года, еще не будучи директором Эрмитажа, он выгнал оттуда представителей наркомата внешней торговли, по заданию правительства отбиравших экспонаты из так называемой «восточной коллекции» для продажи за рубеж! Можно лишь гадать, что передумал и пережил этот человек, написав по данному поводу в конце октября 1932 года письмо самому Сталину, которое передал через Авеля Енукидзе, секретаря Президиума ВЦИК, расстрелянного пять лет спустя, особенно когда через две недели держал в руках запечатанный конверт с его ответом, оказавшимся таковым, что с этого времени восточная коллекция Эрмитажа была защищена от разграбления, хотя распродажу предметов «западной коллекции», куда вошло 23 образца европейской живописи, находящихся сейчас в Вашингтоне, предотвратить не удалось, а «реализация» экспонатов других музеев продолжалась в Советском Союзе вплоть до 1938 года: