Рубиновый лес. Дилогия

Сенджу ухмыльнулся, крайне довольный проявленной мной смекалкой. Бережно взяв меня под руку, он подвёл нас обоих к крутящимся кольцам на основании трубы и, остановив их, наклонил трубу так, что её изогнутое узкое горлышко в самом низу оказалось прямо перед нашими лицами.

– Это называется телескоп, – поведал он и постучал серповидным когтем по стекляшке в горлышке. – Посмотри сюда – и увидишь то, к чему стремится мой род.

Я сглотнула, почувствовав приятную нервозность, какую чувствуешь перед тем, как открыть в доме тайную комнату, запертую на протяжении многих поколений. Держась за трубку одной рукой, я медленно наклонилась и заглянула в неё.

– Что ты видишь? – спросил Сенджу, наклонившись к моему уху.

Я видела бриллианты. Это словно действительно были они – рассыпанные по чёрному бархату горсти, умоляющие взять их и унести, сжимая в ладонях. Но звёзды были не одиноки – их сторожила круглая серая жемчужина с вкраплениями и бороздами, напоминающими ямы. Такой была луна, которой пели вёльвы в зимний Эсбат, плетя узелки на шерстяной вуали, и которая, как глаз Волчьей Госпожи, бдела за миром, как за своим дитятей.

– Эй, ну что там, что? Давай живее! Я тоже хочу посмотреть!

Сенджу сам крутил для меня телескоп, чтобы я увидела как можно больше прекрасного: мне он, громоздкий и тяжёлый, был не по силам, даже когда я налегала на него всем весом. Однако Кочевнику удалось сдвинуть телескоп одним толчком – он всего-то пихнул меня, не дождавшись своей очереди заглянуть в горлышко.

Раздался грохот, и зеркала по бокам задребезжали. Телескоп резко накренился вниз.

– Всё в порядке! – воскликнул Сенджу, легко поймав его одной рукой до того, как он придавил Кочевника, принявшегося возмущаться насчёт хлипкости и ненадёжности местных конструкций. – С ним такое частенько случается, не переживайте. Нужно просто кое-что подкрутить…

Но я и не переживала – я смотрела на руку Сенджу с задравшимся рукавом красной рубашки, что лежала поверх бронзовых пластин. В тех отразилось моё изумлённое лицо, а вместе с ним – жёсткие рельефные струпья, похожие на омертвевшие кусочки кожи, что покрывали руку Сенджу от запястья до самого локтя.

– Время – вот истинный бог и владыка всего сущего, – грустно улыбнулся мне Сенджу, одёргивая рукав обратно, чтобы спрятать первые признаки окаменения. – Покуда мы получаем удовольствие от жизни, мы живём. Но как только удовольствие приедается и становится в тягость, мы черствеем, как и наши сердца.

– Мне жаль, – сказала я только, невероятно смущённая тем, что увидела то, что явно не предназначалось для чужих глаз, тем более человеческих. Но Сенджу лишь махнул рукой, вернув телескоп на место.

– Кто сказал, что я так просто сдамся времени? В конце концов, радость жизни то же, что и пламя, – её можно снова раздуть, коль погасла.

– Но выглядит всё равно паршиво, – прокомментировал Кочевник, уже потеряв интерес к телескопу и постукивая рукоятью топора по чему-то очень похожему на сани, но в два раза меньше. – Уж лучше никогда не познать сладости сражений и умереть от позорной старости в своей постели, чем превратиться в камень. Это же страшнее смерти! Такая жуть!

– Кочевник! – шикнула я, но пристыдить его было невозможно – он попросту не знал, что вообще значит стыд.

Сенджу засмеялся, и я наконец-то поняла, отчего же рядом с ним у меня мурашки бегут по телу. Это был никакой не смех – это была его пародия. Натянутая, глухая, как заученное приветствие и перечень титулов, которые я повторяла снова и снова, встречая гостей на пирах. Как и в моей вежливости, в смехе Сенджу не было ни капли подлинных эмоций. Их же не было и в его улыбке, которую он то и дело натягивал на лицо, чтобы спрятать одолевающие его безразличие и скуку. По сравнению с ним даже Ллеу был искренним, но Сенджу изображал чувства, которых на самом деле не испытывал, вовсе не из-за корысти, а ради жизни. Ходил на чужие свадьбы, танцевал, не спал ночами, посещая таверны, показывал город незнакомцам и делал всё для того, чтобы по жилам по-прежнему текла, а не каменела кровь.

Когда мы покинули зал науки и продолжили путь к усыпальнице Дейрдре, то шли в полной тишине. Винтовая лестница, вырезанная из выбеленной драконьей кости, поднималась ещё выше, чем мы были до этого, хотя я думала, что выше уже невозможно. Иногда изгибаясь и становясь почти вертикальной, она вела к соседнему пику горы, который был не виден снаружи. В нём отсутствовали окна и щели, а вдоль светлых кремовых стен шли древние письмена – не руны, нет, а целые картины. Драконы, люди, животные – истории, похожие на те, которые рассказывали стены моего замка, но более искусные, словно иллюстрации в книгах, перенесённые на грубый камень.