Ручьём серебряным к Байкалу

В сенях над входом пристроились лакированные оленьи рожки, подкова, тоже лакированная, кулачок золотистых колокольцев, разноцветные ленты. С другой стороны, в прихожей, снова рога, снова лакированные, но уже маральи – колоссальные кусты. На полированном ярко-канареечном полу шкуры, две или три, – не сразу сосчитать. Одна задрана мордой медведя со стеклянными, но устрашающе выпученными глазами и с ало намазанной пастью. Мебель – её много, она разнообразна, как на выставке-распродаже, – сверкание и шик золотых драпировок, изгибов, лаков, венценосных вензелей. В громадном, точно бы пещера, камине потрескивали дрова. Просто огонь и просто дрова. Лев подошёл к огню и зачем-то протянул к нему руки. Елена и Маша, несколько ошалело примеряясь к обстановке, присели там, тут, то, другое потрогали, пощупали, погладили. Всунули в руки Льва фотоаппарат: сними нас! Ещё, ещё, ещё! Давай – под рогами. Давай – на шкуре. На этой, на той. Подожди, заломлю башку медведю. Снимай. Снимай же! Во клёво! Теперь поставь на авто и присядь к нам. Повернись так, улыбнись, посмотри туда, сюда. Улыбочка, улыбочка! Машка, возьми метлу на улице – смахни с него хмурь!

Наконец, Лев не на шутку рассердился: нечаянно выронил из рук фотоаппарат, и был раздосадован, что тот не разбился.

Из особняков, со двора уже наползала музыка, смех, хохот. Елена и Мария принарядились. По снегу в туфельках на каблучках, с голыми плечами убежали в ресторанную залу – разузнать, что и как. Лев томился и скучал у окна – затянутая хламидами тумана Ангара, заваленная снегом горная тайга левобережья. Запад потухал в стуже бледными розанами юга. Но по всему чистому, ясному, высокому небу раскатывались, в мягкой трогательности вспыхивая, звёзды. Был чуть виден и Байкал – непроницаемый, косматый, не сдавшийся широко наступавшим с севера льдам. Льву не хотелось отворачиваться от окна. Так бы и смотреть вдаль, вглядываться в промороженные, дикие, смешанные со Вселенной пространства. Затеряться бы там, – скользнула странная, непраздничная мысль; но, может статься, для него она являлась всё же праздничной, желанной, вовсе не странной.

В ресторанном зале содрогнулось и загремело музыкой, маршевым тактом ударило по стёклам прожекторами беспорядочных иллюминаций. Сорвались с ветвей птицы. Чёрными обломками упал с крыш и деревьев снег.

– Понеслось, – призакрыл веки Лев.

Запорхнули с мороза Елена и Мария.

– У-у-у, до чего же там клёво!

Потянули Льва в общий зал. Но он упёрся, настоял: Новый год они встретят – крупной косой морщиной щеки усмехнулся он – узким семейным кружком, а потом, мол, будет видно. Он в тревоге ловил взглядом волчком вертевшуюся, нравственно взъерошенную, саму на себя не похожую Марию – она какая-то диковато взвинченная, ошалевшая, с ненасытным полымем в глазах, и они показались ему такими, какими запомнились у Любови, у той, такой далёкой уже его любви-Любови. Тогда, в ресторане, когда его очаровательная дюймовочка Люба победно нравилась мужчинам, когда она знала, что самая великолепная, самая обворожительная в зале, минута к минуте жарче и пыльче занимался в её глазах стихийный, необоримый азарт.

Мария – в опасности! – точно бы даже не предупреждающим, а каким-то устрашающим знаком вспыхивало во Льве. Надо немедленно вернуть её в прежнее состояние – столь характерное для неё состояние задумчивой, грустной юности, чистоты, мечтательности, ироничной игривости ума. Лев понимает – жизненно необходимо что-то совершить.

Однако Елена не даёт ему возможности даже подумать сколько-нибудь, сосредоточиться – с ходу так и налезла на него, только что на колени не засела. Она расписывала ему, что всего-то в двух шагах отсюда такое блаженство – и ресторан-то, и кегльбан-то, и музыка-то, и рулетка-то, и игры-то, и огни-то, и фонтаны-то, и даже леопардовые-то шкуры. Ещё – можно в сауну, ещё – море разливанное «Наполеона». А какие гарсоны, какие гарсоны – выдрессированные, словно бы цирковые собачки, и летают, и порхают по залам и лестницам. А народ всюду там – шик, бест, высшее общество. Елена, со своей изысканно, локонами-перьями, осветлённой шевелюрой, со своими сочными, густо обведёнными губами, в своём сверкающем крупными звёздами платье, со своей высоко открывшейся ногой, которую она дерзновенно забросила на колено недвижно, только что не окостенело сидящего Льва, вся великолепная, созрелая, томно влюблённая, отчаянно стончённым, но до приторной детскости, голосом журчит, свербит возле его уха. Но он не видит, не слышит, не осознаёт никак Елену: она – воздух, ничто или в лучшем случае тень, может быть, тень тени даже.