Ручьём серебряным к Байкалу

Сидела сжавшись, скомкавшись, – можно подумать, что состарилась или серьёзно заболела. Потом, сморенная, медленно повалилась на бок, уронила голову на львёнка и уснула крепко-крепко в своём пышном белоснежном платье, в разбросанных кудряшках волос, с расплывшимся по лицу пёстрым макияжем, под сеянием молчаливой, но жизнелюбиво сверкавшей люстры.

47

Почувствовала чьи-то прикосновения: кто-то пёрышком, шаля, поводил? Очнулась и увидела над собой лестницу, свисавшую с потолка, идядю Лёву, сидевшего на краю дивана. Он, чуть улыбаясь поджатыми губами, напряжённо смотрел на неё и платочком легонько смахивал с её щёк и подбородка чёрно-синие наплывы косметики.

– Здравствуй, Мария, – хриплым, срывающимся на шепоток голосом произнёс Лев.

– Дядя Лёва? Вы? – зачем-то спросила Мария, уползая от него и в самом углу прижимаясь к спинке дивана.

– Не называй меня дядей. Обращайся ко мне на «ты» и зови просто Лев. Договорились?

Мария промолчала, натянутая и застывшая, сидела в своём углу. Оба смотрели друг на друга строго, изучающе, словно бы впервые в этой жизни встретились. Он опустился на корточки перед ней и снизу робко заглянул в её глаза.

– Не бойся меня, Мария.

– Вы будете меня насиловать?

– Нет. Я буду тебя, Мария, любить и заботиться о тебе до скончания моих дней.

– Любить? Как дочку?

Лев промолчал. Она увидела, как оранжево-влажно блеснуло на его ресницах, но он сразу склонил голову.

– Отпустите меня. Пожалуйста.

– Нет, – ответил он тихо и твёрдо. – «Ты», «ты».

– Но почему, почему не хотите… не хочешь!.. отпустить меня?

Он молчал. Поднялся с пола, взял с полки стопку книг, зачем-то взвесил их на ладони:

– Вот школьные учебники и пособия для ВУЗа, – продолжим учиться. Экзамены за курс школы ты сдашь, не присутствуя на самом экзамене, инкогнито, и следом поступишь на заочное отделение университета, – не беспокойся, я всё устрою: деньги в наши дни открывают, увы, но для нас с тобой к радости, любые двери. Ты во что бы то ни стало будешь образованной, просвещённой, высоких помыслов девушкой. Вспомни, как мы с тобой почти целый год каждый вечер занимались, выполняли домашние задания, бились над алгебраическими задачками. Будь умницей, – начнём? Начнём!

– Я хочу к маме. К маме!

Он снова опустился перед ней на корточки.

– Прости меня, Мария. Но я тебя не отпущу. Пройдут месяцы или, может быть, годы, и ты меня, я уверен, поймёшь и, возможно, простишь. Я верю – поймёшь и простишь, ведь у тебя такое большое и отзывчивое сердце. – Помолчал, прикусывая губу. – Поймёшь и простишь, поймёшь и простишь, – зачем-то повторил он, но уже заклинательно и мрачно, в такт слов отбивая рукой по дивану.

– Не пойму и не прощу! – смахнула она на пол львёнка.

– Поймёшь и простишь, – поднял он и отряхнул игрушку. Тяжело помолчал, упершись глазами в пол. – Машенька… Мария, ты должна крепко знать самое главное: я люблю тебя больше жизни. Понимаешь, люблю? Я не хочу и не допущу, чтобы ты была растерзана и запятнана какой-нибудь безобразностью этой жизни. Я тебя оберегу. Знай крепко: единственно ты мне нужна во всём мире.

Он неуверенно приподнял на неё глаза, и она уже ясно увидела в них слёзы. И неожиданно тоже заплакала, скорее зарыдала, разревелась безутешно, и её слёзы уже не были слезами страха и отчаяния: душа наполнялась жмущим, тоскливым, но, одновременно, каким-то нежным, жалостливым большим чувством. Ей захотелось погладить Льва по голове, что-то сказать ему успокаивающее, подбадривающее, словно бы более горько и беспросветно сейчас ему, чем ей. Но, перебивая в себе эти ласковые, сострадательные, но мало знакомые для неё чувства, она наступательно, громко, с подростковой дерзинкой спросила:

– Я что, буду жить в этой яме? Я, твоя любовь, буду гнить в этой дурацкой яме? Хорошенький кавалер у меня выискался!

– Маша, я пока не могу выпустить тебя на волю, на волю в тот мир, в котором я тебя могу потерять, но я непременно что-нибудь придумаю стоящее. Мы найдём с тобой прекрасное место для жизни. И будем счастливы, будем счастливы, вот увидишь. Мы так с тобой заживём, так заживём…

Но он оборвался, замолчал, явно не находя нужных, убедительных слов или ещё не совсем веря даже самому себе. Вынул из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой, но загасил огонь, сигарету же зачем-то смял, раскрошил и стряхнул с ладони обратно в пачку. Мария, растирая кулаком по лицу свои разноцветные слёзы, смотрела на него с напускной строгостью. Быть может, она уже ясно осознала свою силу над ним, но ещё не умела найти способа, как воспользоваться ею правильно.

– Так как заживём? Почему молчишь?

– Очень, очень хорошо, Маша, заживём. В любви. Главное, чтобы в любви. По-человечески. Дружной семьёй.

И они враз, будто сговорившись, не таясь, прямо посмотрели друг другу в глаза. Она неожиданно, кажется, неожиданно даже для самой себя, улыбнулась ему, однако снова поспешила притвориться настороженной, строгой, рассерженной. Сморщилась и с нарочитой развязностью протянула:

– В любви-и-и-и? Семь-ё-о-о-ой? Ещё чего!