Ручьём серебряным к Байкалу

И ему представлялось, что Мария непременно должна была бы выкликнуть что-нибудь этакое жизнерадостное, оптимистичное – «клёво!» или «супер!». Однако, чуткий, прозорливый, влюблённый, он тотчас понял, что ошибается, и ошибается жестоко, что ощущения его и слова его – поддельны, глупы даже. Встревожился: его Мария стоит-сжимается потерянно, она грустна, она тягостно и затаённо молчит. С укоризной к себе осознаёт Лев такое очевидное, но секунду-другую назад беспечно отвергаемое его душой, что Мария – ещё далеко, далеко не взрослый человек, что она воистину ещё маленькая, беспомощно хрупкая, уязвимая до последней жилки, да что там – просто девчонка ещё. Очевидно, что ей боязно, неуютно, одиноко. Он приволок её к этому помпезному, вычурному, к тому же чужому дому с дурацким петухом наверху и в этом доме, главное, нет её матери, нет ни единой родной души, нет её вещей, нет как нет поблизости её закадычных друзей и одноклассников. Лев же размечтался, что она возрадуется, почувствует себя осчастливленной, осчастливленной им, этаким новоявленным в её жизни дядей благодетелем, и как-нибудь выразит ему свою признательность, свои восторги и всё такое в этом роде. «Молодец: сходу разобралась – ненастоящее перед ней счастье».

– Ну, что, Мария, как тебе строение? – невольно упавшим голосом спросил он, отчего-то не назвав дом домом. – Нравится хотя бы немножко?

– Ничего, нравится, – машинально и бесцветно отозвалась она.

– Тебе тоскливо?

– Да-а, как-то, знаешь ли, не по себе стало. Пока ехали – ничего было, а сейчас почему-то прижало душу, как камнем.

Помолчали, стоя перед шестью зоркими сумрачными глазами-окнами. Мария спросила жалобно, на перерыве голоска:

– Мы здесь будем жить только вдвоём?

– Немножко надо бы, Мария, вытерпеть. Потом вернёмся к людям, к твоей матери, к моей сестре с племянником и начнём жить открыто. Как все. По-человечески. У нас с тобой там прекрасный дом, у нас с тобой Чинновидово. Выше нос, принцесса!

Но сам понимает и страшится: как же ему надо постараться, чтобы Мария была счастлива и довольна рядом с ним, чтобы что-то истинное, непридуманное состоялось у того и у другого в этом пока что чужом и чуждом для обоих доме. Для него с горечью и обидой очевидно – он для неё всё ещё, наверняка, никто, просто какой-то чужой, к тому же странный дядька, вероломно выкравший её, продержавший в яме, а теперь затащивший бог весть куда и бог весть зачем. Стоит-жмётся она около него, такого высокого, могучего, зрелого, в солидной дорогой одежде по сегодняшней холодной погоде, а она – этакая пичуга глупенькая, этакий подранок жалкий, да к тому же нелепо радужная в своей моднячей, несообразно зауженной, коротенькой курточке, в шапочке-блинчике с ярко-розовым воланом, в тоненьких колготках, в кроссовках, а не в утеплённых сапожках. Неухоженная, запущенная, – осознаёт и злится на себя Лев, стесняя губы. Не мог проследить, чтобы она оделась по погоде, только, выходит, о себе, любимом, и думает!

И его сердце внезапно, но мимолётно прожгло страхом: сможет ли он со временем всё же, всё же стать кем-то и чем-то для этого желторотого, зыбкого существа? Полюбит ли она его? И не напрасно ли многое из того, что он уже совершил и совершает? Может, взять да и отступить ему прямо сейчас, вернуть её к матери, повиниться перед людьми и жить так, как принято вокруг?

Но разве так его жизнь была там счастливой? Разве то, что он сейчас совершает, – не во имя любви, не для счастья и развития Марии? Но если всё же вернуться, то, несомненно, – неизбежно потонуть обоим в мути той, не любимой им и смертельно опасной для его Марии, жизни. И следом – навеки, навеки потерять Марию, которую обязательно уведут беспощадные обстоятельства жизни, стихийные круговороты людские, интересы противоестественные, царящие вокруг. Извратят, опоганят её душу, – и он лишится любви и надежды. Разве не так?

Разве не так?

Печёт, жжёт в груди Льва, помрачается и сдвигается что-то в голове. «Ещё секунда – и сломаюсь. Э-э, нет уж, други мои любезные! Довольно! Жить, так жить! А если помирать, так помирать с музыкой!»

– Пойдём в дом, – тихо, потому что сдавливало в груди, предложил он; и не вопросом прозвучало, и не утверждением, а походило, что мольбой, – мольбой, быть может, о помощи, о снисхождении. С трудом сглотнул пересохшим горлом.