Ручьём серебряным к Байкалу

Лев расслышал, но не откликнулся. Они сидели перед домом на громадном скалистом камне. Этот камень в тёплые поры был для прежних хозяев и их посетителей скамейкой, ложем, диваном и даже одновременно столом; возле него всегда кучковались люди, устраивали посиделки, выставляя яства и выпивку. Льву с Марией он тоже полюбился – такой солидно полнотелый, глянцевито обтёсанный непогодами и веками; на улице прохладно – он приятельски тепловат, а жарко – он услужливо накрадывается с холодком. Мария однажды сказала о нём: «Какой миленький тюлень. Смотри: вон глазки, вон ротик, а вот ласта. Но он, бедненький, весь окаменел. Умер. А может, оживёт, как думаешь, когда зарядят дожди, потом сползёт в речку и уплывёт в Байкал?» «Может быть, может быть. Но я не хочу, чтобы он уплывал отсюда». «Надеюсь, на цепь не догадаешься посадить его?» «Что велит моя принцесса-королевна, то и будет!»

Вот так бы и сидеть вечность, смотреть на небо, слушать тишину и её сердце, – всё молчал, не откликался Лев, жмурясь на бирюзово горящие просторы, на созрелую зелень тайги этого прекрасного августовского дня. Пусть длится покой в сердце и кругом. Но, может быть, он, Лев, уже настолько старый и ветхий, что не способен угнаться за ней? Всюду жужжит, стрекочет, даже заливается всяческая затаённая и явная жизнь. Ягоды спелы и налиты, травы и листья хотя и жестки, но богаты окрасом, цветов многообразность и праздник. Веет по распадку духовитый влажно-жаркий ветер, касается лица, будто кто лебяжьим пёрышком проводит. Что хотите думайте, а – рай, истинный рай! – светится и услаждается душа Льва.

– Пусть люди отдыхают и веселятся, – прервала молчание и негу Мария. – Или боишься, что заметят меня? Успокойся: я буду прятаться, пока они здесь. Затаюсь, отсижу тихонечко, как мышка в норке, – засмеялась она, но насторожённо, в полдыхания.

Снова Лев не отозвался, как привычно отвечал на всевозможное слово и движение Марии своей. Слышит – она засопела: знает – закипает. И в нём отзывом вздрогнулось, сорвалось – выговорил неожиданно строго, даже вычеканивая, точно бы отповедь, слова:

– Им нужны веселье и забавы, а нам с тобой нужна жизнь. Наша жизнь, пойми!

– Жизнь без веселья? – воинственно сощурилась Мария

– Разве тебе не весело со мной?

Она не сразу ответила, прикусывала губу; а ответилось с нежданной, некрасивой хрипотцой в самой глубине горла:

– Почему же? Ве-е-е-село!

Сказала-проголосила и досадливо поёжилась, нахохлилась.

– Вот и продолжим, моя принцесса, веселиться! – И, по своему обыкновению, он подхватил её на руки и стал кружить, подкидывать, целовать. Лицо же его оставалось суховатым, подтянутым, будто от чрезмерных натуг.

Она не вывёртывалась, как обычно, не жалила, но стала молчалива, безрадостна, затаённо покорна. Лишь настойчиво выхватывала взглядом его лицо, пытливо заглядывала в глаза: что-то важное для себя силилась довызнать, допонять. Он сам опустил её на землю, открыто и пристально посмотрел в её лицо, без слов говоря: «Ты хотела что-то разглядеть в моих глазах? Что ж, смотри!» И она смотрела, даже всматривалась. И впервые обнаружила в его глазах, показалось ей, пыльную, к тому же вроде как залежалую присыпь. Теперь его глаза не могут видеть полноценно, ясно то, на что направлены? – быть может, подумала или почувствовала Мария. Такие глаза она однажды обнаружила у старого больного соседского кота; кот был вечно сонным, лежал днями и ночами под креслом в сумраке на лоснящейся подстилке, а встав – колыхался, плёлся с великой неохотой к миске или к коробу с песком.

Мария прижалась ко Льву – вспышкой, толчком получилось. Успела ли подумать, зачем так поступила, сознавала ли, что делает? И – впервые – прижалась крепко, цепко, как некогда в детстве, в минуты внезапного слепого страха, она притискивалась к матери или отцу. Те детские её страхи и боязни были отчасти понятны ей: услышала или увидела ли страшную сказку, столкнулась ли на улице с рычащей собакой, – да мало ли что ещё может испугать, устрашить ребёнка. А что сейчас напугало её, насторожило, всплеснув и растворив широко чувства, – не поняла. Смутилась, отвела книзу глаза, однако спросила прямо:

– Ты боишься людей?

Лев тоже отчего-то перед ней потупился.

– Нет. Я боюсь самого себя.

– Ты – лев, и можешь укусить самого себя?

– Смеёшься опять? Молодец.

– А ты хочешь, чтобы я заплакала?