Ручьём серебряным к Байкалу

Спустились в столовую, развели огонь в камине, накрыли на стол; ужинали, посмеиваясь, подзуживая друг друга. Но Лев, поминутно приласкивая к своему боку Марию и стараясь заглянуть в её голубящиеся, но озорные глаза, думал серьёзно, красиво, высоко: «Мой рай – она. И она же – жизнь моя, дыхание моё». И только так, необычно, высоко, красиво, чисто, звонко, оторванно от жизни всей ему хотелось думать, связывая в одно целое несоединимое, и только так ему хотелось пожить на земле дальше, не злобно, но как-то мудро отъединившись, хотя бы на год, хотя бы на два или три, от большой жизни всех людей.

61

Но человек, говорят, предполагает.

Одним ноябрьским субботним днём к дому, к его наглухо запертым воротам подкатил джип с двумя мужчинами. День был изумительным – глубинно тихим, распахнуто солнечным. Округа кипенно сияла и сверкала подледенёнными нежданной оттепелью снегами. Ели, огромные, кряжистые, насупленно-густо-зелёные, нешуточной стражей обступали дом Льва и Марии. И сам дом, с четырьмя остроконечными башенками, с раскидистой шатрообразной крышей, со шпористым петушком-флюгером, весь такой донельзя ухоженный, неприступно надёжный, – сказочное, чудесное видение в этом глухом таёжном краю. Но двое мужчин в джипе смотрели на дом угрюмо; смотрели минут десять-пятнадцать-двадцать, возможно, внутренне к чему-то готовя себя, на что-то решаясь. Может быть, и этот великолепный дом, и бело-искристые, горящие снежные дали, и благостное тёпло-синее небо над этим славным таёжным мирком очаровали их, и потому они не могли действовать так, как задумали. Но, наконец, один из них ударом кулака по клаксону просигналил. Звук – пронзительный, уродливый, несомненно, сминающий и изгоняющий очарование, если таковое чувство действительно могло народиться в душах этих мрачных немолодых мужчин.

Лев и Мария подглянули в окно, чуть отодвинув шторку. Не хотелось выходить; да что там – не хотелось кого бы то ни было чужого рядом с собой! Прибравшись в комнатах, прометя во дворе, закончив занятия по английскому и высшей математике, они, уже которую неделю кряду после всех дневных хлопот и работ, взялись за чтение вслух полюбившейся обоим научно-популярной книги – внушительного фолианта «Энциклопедия жизни людей». Каждый вечер – новая тема; сегодня, после мировоззренческих обоснований, что такое есть человек и почему он думает о смысле жизни, – теории о возникновении самой жизни на Земле. Лев, досадливо покусывая губу, надеялся – подождут-подождут эти нетерпеливые незваные визитёры, потолкуться возле запертых ворот и укатят, что случалось уже со многими, восвояси. Однако нет же – снова сигнал, минута-другая – опять, опять. Следом лавина лихорадочных гудков; и длинно, и коротко, и, кажется, даже азбукой Морзе наигрывали, гады. Лев всё ни с места. Подумал, стесняя пальцы в кулаке: выйти, что ли, да морду набить? Мария прилежно читала вслух из энциклопедии, а Лев, прижимая встряхнувшую его сердце тревогу, старался вслушиваться в её голосок-ручеёк, потому что знал, и ценил и обожал в ней это, – Мария может в любую минуту остановиться и по своему обыкновению потянуть его на серьёзный разговор, аж на философию. Слушал и гордился и радовался, как, возможно, свойственно отцу или старшему брату: «Умницей растёт моя Мария, не пустышкой какой-нибудь. Хорошим будет человеком». Но тотчас возразил самому себе: «А разве сейчас она нехорошая? Экий, однако, вы, Лев Палыч, педант и зануда!»