Ручьём серебряным к Байкалу

Её Лев плачет. Только что был яростным, непреклонным, страшным, только что был зверем, а теперь – плачет. Плачет, как ребёнок. Она и не подозревала, что он, большой, сильный, жизнелюбивый, что он, мужчина, деловой человек, умница инженер, наконец, богач, способен заплакать. Она была заворожена и потрясена одновременно. Бедный её Лев! Бедный её ласковый зверь! Что с ним? – несмело пыталась она посмотреть на него, но он держал крепко, очевидно не желая, чтобы она, заглянув в его глаза, разгадала его печаль.

Его слёзы скатывались на лицо Марии, и она покорно принимала их, не в силах души своей закрыть и отвести глаза.

Он весь стал размякать, ослабивался его охват. Пошёл тише, осторожно; возможно, ему стало трудно различать эту чрезвычайно опасную петлястую горную тропку с обрывом по правой стороне. Мария, настырно вытянув шею, наконец, смогла полно посмотреть в его глаза. Они показались ей голубо и лучисто сияющими – сияющими нежностью. Она почувствовала, что его глаза – частички этого прекрасного неба. Крылышки носа, присмотрелась пытливая Мария, у него по-прежнему шевелились, однако уже иначе. Это шевеление ей что-то отдалённо и приятно напомнило. Напрягшись памятью, она вспомнила то, отчего едва не засмеялась: нос Льва напомнил ей нос кролика, которого когда-то в младенческом детстве она держала в руках. Тот кролик был чем-то напуган и, возможно, поэтому его нос шевелился дрожмя, судорожно. Кролик был смешон, но и трогательно жалок одновременно.

Марии захотелось погладить Льва, утешить его, как когда-то она гладила и утешала кролика. Она остро и совестливо поняла, что Лев тоже нуждается в ласке, в защите, в бережном к себе отношении, а она, психопатка, вредина, монстрик, мучила, истязала его последнее время, да и раньше ему доставалось от неё. Такой, оказывается, она ужасный человек.

– Милый, – шепнула Мария потерянным, едва слышным голосочком.

Она ещё ни разу не говорила ему ласкового слова, никогда не выказывала своей любви открыто, тем более первой, и в его объятиях всегда молчала, затаиваясь, никак не поощряя его, несомненно, стеснённая своим юным недоверчивым сердцем. А сейчас оно, пристыженное и потрясённое, близкое к покаянию, раскрылось само собой, порывом, и она невольно и нечаянно произнесла невозможное минуту назад для себя, – милый.

– Милый, – шепнула она ещё раз, но уже более осознанно и даже желанно, и не выдержала – заплакала, разревелась, сглатывая в слезах ещё какие-то нежные, невесть откуда пришедшие к ней слова, которых она, как и слёзы, уже не могла остановить. – Прости, прости…

Лев хотя и крепче, но предельно бережно прижал её худенькое тельце к себе. Она притиснулась щекой к его щеке.

– Знаешь, у тебя шевелится нос… как у кролика, – сказала-таки она о том, о чём ей очень хотелось сказать, и отчего она недавно едва не рассмеялась.

– Как у кролика?

– Ага.

– Ну, вот, докатился: рядом с тобой я превращаюсь в кролика. Сентиментального, наивного кролика. Ты же пока что не способна стать львицей, а мне кроликом, похоже, – плёвое дело.

– Не хочу быть львицей. Они хитрые и кровожадные. Хочу быть… хочу быть…

Но она запнулась, возможно, ещё не совсем отчётливо понимая по своей младости, кем и какой ей хочется быть. Лев помог:

– Мягкой и пушистой, как кролик?

– Да, да, да! Хочу быть кроликом, хочу быть кроликом! – И она сквозь слёзы засмеялась, по-детски легко и скоро забывая недавние свои переживания. Откинулась, будто сидела в кресле, раскрываясь вся солнцу и небу и Льву. – Мякиньким-мякиньким буду, пушистеньким-пушистеньким крольчишкой. Вот увидишь!

– Можно сказать, что теперь мы с тобой два кролика. Сейчас мы придём домой и дружно накинемся на морковку. Хрум-хрум, хрум-хрум! – И он тоже засмеялся, но туго и хрипло, пытаясь сломать своё гнетущее дурное расположение духа.

– Мы два кролика! Хрум-хрум, хрум-хрум! И живём в сказке. Хрум-хрум, хрум-хрум!

– Что там в сказке! Мы – в раю. Оглянись!

Они шли седловиной утёса, и сверху было видно далеко-далеко. Хвойная долина под ними изумрудно горела, переливаясь удивительными живыми оттенками. Ещё дальше угадывался Байкал; он, изумительный и невозможный, был единым с небом. «Не изгоняй нас, Господи, из рая», – неожиданно чего-то испугался Лев и зачем-то посмотрел на небо. Но солнце было настолько ярко и раскалено, что он тотчас опустил опалённые и ослеплённые светом глаза. Снова замутилось в них и пришлось ступать предельно осторожно.

– В раю? Ура, мы в раю! Хрум-хрум, хрум-хрум! Лёвушка, Лёвушка, миленький мой Лёвушка, но почему ты всё ещё плачешь?

– В романе могли бы написать: «Он плакал слезами счастья». Ты жива, ты со мной, мы вместе – вот я и счастлив. А счастье моё такое большое, что не умещается во мне. Рвётся наружу. Если бы не слёзы, мою душу и грудь разорвало бы. Как пар разрывает котлы, – усмехнулся он, смущённый высоким звучанием своих слов.

– Я тоже хочу плакать. С тобой. Слезами счастья.

Так и добирались до дома – смеясь и плача, смеясь и плача.

60