Рудобельская республика

В этом бою был ранен Каменщиков. Его на дрезине увезли в Минск. На повязке, перекинутой через шею, нянчил раненую руку Яков Гошка. Оторванный от рукава тряпичный лоскут набряк кровью, завязанная ладонь прилипала к винтовке, когда он вместе со всеми ложился в придорожные канавы и стрелял по зеленовато-серым фигурам легионеров.

А они ползли, как из потревоженного муравейника, залегали, поднимались и бежали вновь. Падали красногвардейцы, падали и легионеры на серый снег, а из перелеска шли и шли новые цепи в зеленоватых шинелях.

Усатый командир приказал отползать на другую сторону станции, в ельник, что начинался за Осиповичами. На связанных винтовках несли раненых. Отходили короткими перебежками, а редкая цепочка бойцов прикрывала товарищей.

К полудню на станции и на улицах местечка на откормленных панским овсом конях гарцевали уланы. Сверкали длинные палаши, тускло мерцали металлические накладки на козырьках конфедераток и туго сплетенные галуны на воротниках шинелей, на погончиках.

Осиповичи занимал корпус Довбор-Мусницкого.

Один за другим шли на Минск поезда, груженные военным снаряжением, порожняки и теплушки. Вывозили раненых, походные кухни, оружие. Машинисты и кочегары оставляли свои обжитые углы, жен и детей, чтобы только увести паровозы и составы, которые принадлежали революционному народу.

Рота усатого командира остановилась на окраине старого бора. Стонали раненые. Их наспех перевязали тряпками, оторванными от нижних рубах и подштанников.

Рудобельцы распрощались с новыми боевыми друзьями, сняли шапки, постояли над убитыми товарищами, загнали по обойме в винтовки и пошагали лесом на юг, в свои края.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Лед на реке подмыло водой. В полыньях бурлила черная быстрина и исчезала под порыжевшим льдом. Припорошенный соломой и навозом зимник еще держался, но и по нему не находилось смельчаков ездить — на самой середине сочилась вода, порыжел и стал ноздреватым снег у берегов. А главное, куда поедешь, когда на той стороне в панских усадьбах дымят походные кухни, гарцуют по селам легионеры — забирают у мужиков последнее сено, трясут каждую хату, выскребают из сусеков последние семена, режут телушек, стреляют подсвинков и полосуют шомполами каждого, кто пытается хоть что-нибудь припрятать.

Тихая подтаявшая Птичь, словно граница, поделила села: в Березовке, Катке, Хоромцах, Холопеничах и Глусске стоят легионеры, а за рекою, над Рудобельским волревкомом, бьется по ветру красный стяг. Микодым Гошка с Параскою ломают головы над тем, как справедливей разделить панскую и шляхетскую землю, чем помочь вдовам и сиротам. Соловей и Левков рыщут по шляхетским хуторам — на чердаках и в овинах можно наткнуться на хорошо запрятанный обрез или цинку с патронами, почти у каждого застенковца есть двустволка или берданка. А нынче каждый патрон, горстка пороху, дедова пистонка дороже хлеба: не сегодня-завтра придется воевать, может, голову сложить на берегу Птичи, но не сдаться, не пустить врага на свободную землю, по которой еще не успел пройтись с плугом рудобельский хлебороб. Он ждет весны, надеется на свой надел, верит в силу и справедливость большевистских декретов. А его снова хотят лишить этого права, снова хотят согнуть в бараний рог. Нет, васпане, не бывать по-вашему! Не отступим, не согнемся, пока сила в руках есть и глаза глядят, биться будем за свою мужицкую долю. А помереть придется — детям отдадим свое оружие: пусть охраняют землю и красный флаг над ревкомом. Довольно! Кто сам вырвался из ярма, того назад не загонишь.

В волости становилось все тревожнее. Кое-как из Осипович пробились домой Соловьевы посланцы. Пришли и рассказали ревкомовцам, что будто легионеры уже в Минске, что пошли в наступление кайзеровские дивизии, немцы захватывают города и местечки, устраиваются основательно и, видно, надолго. А из-за реки легионеры готовы каждую минуту ударить по волости. И наверняка скоро ударят. Генерал не простит рудобельцам разоруженных в Ратмировичах «жолнежей», не забыл он и о бронепоезде. Не допустит, чтобы в полесских селах, как на маленьком островке, жила советская власть.

Все это понимал, обо всем этом думал Соловей со своими друзьями. Вечером они собрались в Ковалях, в хате Максима Левкова. Горела коптилка, трещал за печкой сверчок, пахло паренкой и подгорелой картошкой. На печи, свесив босые ноги, сидел чернобородый Максимов отец, Архип, пыхтел подмороженным самосадом, слушал, иногда встревая в разговор:

— Окопаться надо, хлопцы. Позиция, она на окопах держится. Земля человека спасает. Давайте на горелом болоте, как раз против моста, окопаемся. Другой дороги у них нет. А в реку не полезут. Заманим в капкан и стукнем с трех сторон. Вот увидите — моя правда.

Соловей слушал старого солдата японской войны и чертил что-то на синей обложке школьной тетрадки.