Рудобельская республика

От заката до рассвета рыли партизаны окопы и ямы в ельнике у моста. Вдоль реки, за ольховыми и ракитовыми кустами, менялись караулы. На свежем бруствере установили пулемет, отбитый у легионеров березовскими хлопцами.

Все отряды собрались в Карпиловке и ждали приказа Соловья.

— Чего нам сидеть? Налетим на Холопеничи ночью, и все эти «канарейки» только зубами залязгают, — требовали самые нетерпеливые.

Соловей удерживал их, говорил, что нечего без надобности подставлять головы под пули, убеждал, что надо зверюгу заманить в капкан и врезать так, чтоб и дорогу сюда забыла.

Когда из-за реки вернулась Марылька и рассказала, что в Хоромцы, Катку и Косаричи подходят новые отряды легионеров, председатель ревкома собрал всех партизан возле волостной управы, вскочил на почерневшие бревна, что лежали у соседней хаты, поднял руку, спокойно и твердо заговорил:

— Товарищи, не сегодня-завтра наемники капитала, белопольские легионеры, пойдут на нашу волость. У них конница, английские карабины, немецкие пулеметы и пушки, патронов как песку. У нас оружия такого нет. Но мы верим, что победим, потому что каждый сражается за свою землю, за свободу, за советскую власть. Кто стал в наши ряды, должен знать, на что он идет. Может, и не все вернутся из этого боя, может, мы потеряем наших товарищей, но нам не страшно погибнуть за лучшую долю.

В толпе начали всхлипывать женщины. Партизаны молчали, сжимая винтовки. Колыхались овечьи шапки и солдатские папахи, вился синий дымок от самокруток и таял в измороси сырого весеннего дня.

— Товарищи, — снова заговорил звонким и чистым голосом Соловей, — тот, кто готов драться за нашу власть, пусть послушает и подпишет партизанскую клятву. А кто не хочет или боится, пусть идет к бабе на теплую печь. — Он окинул взглядом толпу. Зашевелились партизаны, начали оглядываться, но не увидели, чтобы кто-то покинул строй.

Соловей достал из карманчика потертого зеленого френча бумажку, аккуратно развернул ее. Снял шапку. Сняли шапки Левков, Драпеза, Молокович. Всколыхнулась толпа: один за другим начали партизаны стаскивать старые солдатские папахи, овечьи шапки, военные фуражки. Ветер развевал густые черные и светлые чубы, трепал реденькие пряди на облыселых головах и седые гривы дедов. Соловей услышал, как какая-то женщина шепотом спросила: «Бабоньки, может, и платки надо снять?» Было так тихо, что слышался даже шелест бумажки в руках.

— Слушайте. «Я, нижеподписавшийся, — начал он, чеканя каждое слово, — клянусь честью и совестью свободного гражданина, что понимаю важность взятого на себя долга, от которого зависит результат нашей борьбы в деле освобождения пролетарских масс, которые страдают в тяжелой неволе и рабстве, и свято обязуюсь пройти выбранный мной тернистый путь. Сознавая революционный долг, я готов пожертвовать собою ради достижения цели, для освобождения и восстановления у нас советской власти, подобно многим другим предшествовавшим мне товарищам, которые достойно погибли в неравных боях… За измену делу пусть будет мне всеобщее презрение и смерть».

Люди молчали.

— Не сегодня-завтра легионеры могут напасть на нашу волость. Ревком вводит военную дисциплину. Все отряды должны быть готовы в любую минуту выступить на защиту советской власти, — закончил Соловей.

Толпа заговорила, зашевелилась. К бревнам подходили старые и молодые, слюнявили карандаш, и каждый расписывался, как умел, — кто ставил первую букву с хвостиком, кто крестик, а те, что пограмотнее, — расписывались за себя и за соседей — «по их личной просьбе». Расписалась Александрова сестра Марыля, за ней подошла комбедовка Параска и поставила три толстых крестика.

— Председатель, ты б меня командиром над бабским батальоном смерти назначил, — хихикнул Терешка. Но жена ткнула его в шею:

— Замолчи, балаболка.

— Командиры и члены партии большевиков, зайдите в ревком, — объявил Прокоп Молокович.

Из толпы вышло человек двадцать. За ними сунулся и Терешка.

— Тебя ж еще, дед, в командиры не назначили: батальон еще не набрался. Лучше чеши домой, — остановил его Максим Ус.

— Зато в большевики записался. Прокоп же сказал идти в волость.

— Партизаны — это одно, а партейные — совсем другое, — объяснял, улыбаясь, Максим старику.

— Как же так? Раз я за большевиков, значит, партейный.

Когда партизаны зашли в волость, Терешка постоял немного, махнул рукой и вернулся к бревнам, где мужики еще подписывались под партизанской клятвой.

— Неужели не все одно? Раз записался, значит, большевик.

Так думал не один Терешка: каждый, кто взялся за оружие и принял партизанскую клятву, считал себя большевиком.

Еще не рассвело. За ночь земля подмерзла, ветки приречных кустов обледенели и шуршали, как проволочные. С того берега слышался топот ног, конских копыт и приглушенные короткие команды.