Рудобельская республика

В окопах и в кустах у реки установили дозоры. Остальные отправились по домам. На уланских конях ехали раненые партизаны Моисей Рогович, Рыгор Падута, Денис Макевич. Параска перевязала их жесткими холщовыми бинтами. Когда и как она оказалась в лесу, никто не знал. Параска молодцевато сидела в седле и поддерживала Дениса с пробитым навылет плечом.

— И кто тебя просил лезть на рожон? А если б в голову?.. Потерпи, Дениска, фершал поможет, — утешала она Макевича. — Но зато всыпали панам так, что десятому закажут.

— Анупрей хорошо чесанул из пулемета — они так и посыпались, — вспоминали партизаны недавний бой.

— И жалко: молоденькие все, глупые, где-то матери ждут, — вздохнула Параска.

— Поглядел бы, как бы они тебя пожалели, — посвистывая, сплюнул раненый Денис.

3

После боя партизаны не расходились из волости — сидели в большой прихожей — сборне, курили, припоминали, как все было.

— Максим как дал очередь, этот офицерик так и взвился.

— Который Максим? — допытывался Терешка, все еще не выпускавший из рук длинного ружья. Свитка подпоясана брезентовым охотничьим патронташем, треух залихватски сбит набекрень.

— А ты, дед, часом, не солью лупил? — подтрунивал высокий как столб и всегда спокойный Максим Ус. — Как шарахнешь, гляжу — панки только кубарем катятся да на ту сторону драпают.

Все захохотали. Но Терешка не растерялся.

— Это они со страху, а у меня по две дробинки в каждом патроне. Как врежу, так с копыт долой. Скажи ты мне, Максиме, кто это с того боку бонбы на мост кидал? Куда они подевались, те люди?

— Все будешь знать, скоро состаришься. — Ус повернулся и пошел в боковушку к Соловью.

В тесной комнатушке на лавках, на столах, на подоконнике сидели командиры отрядов и ревкомовцы.

— Еще один такой бой, а дальше придется отбиваться камнями и дубинами, — говорил Александр. — Патронов мало, винтовок на всех не хватает. Что будем делать, хлопцы?

— Если бы разжиться еще хоть парой пулеметов да ящиков пять патронов раздобыть, — начал Драпеза.

— Может, одолжить у пана Довбор-Мусницкого? — серьезно спросил Максим Левков. Он и шутил не улыбаясь.

— Шутки шутками, а с Бобруйском связаться надо. Уездный комитет хоть и в подполье, но поможет. — Соловей ждал, что скажут ревкомовцы.

Вдруг открылась дверь, и на пороге, с двумя большими торбами, перекинутыми через плечо, появился Иван Мозалевский. Еще больше заросший и обрюзгший, он скинул у дверей поклажу, поздоровался со всеми, сел на край лавки, достал жестянку из-под ружейного масла, отвинтил крышку, отсыпал самосаду и закурил.

— Жаловаться пришел, товарищ Соловей, — начал глусский сапожник. — Сами тут воюете, а я шершней обшиваю, черевички с высокими халявками шляхтянкам подгоняю. Разве я для того пришел к вам?

— О, так это завидная работенка, лишь бы только халявки подлиннее были, — пошутил Ничипор Звонкович.

Мужики дружно засмеялись. Словно и не было недавнего боя с легионерами и это не по ним стреляли из карабинов. Соловей поднялся из-за стола.

— Тут только свои, все большевики — командиры и члены ревкома. Так что можешь не опасаться. Рассказывай, что там на хуторах. А навоеваться еще успеешь.

Мозалевский плотнее прикрыл дверь, прикинул, с чего лучше начать.

— Считай, вся застенковая шляхта — бандюги. Хорошо еще, что шайка Казика Ермолицкого не стукнула вам по затылку. Видать, сюда сунуться еще не отважились, а в Лясковичах разогнали ревком, председателя Аникея Ходку расстреляли возле волости. Счастье, что женка с детьми сховалась. Так они, гады, хату спалили.

Все понуро слушали невеселые вести партизанского разведчика. Он долго жил в кулацких застенках. Переходил из хутора на хутор, шил сапоги, подбивал подметки, спал в закутках за печью, молча хлебал затирку на своем верстаке. Что б ни говорили, он прикидывался глухим.

«Что? А? — переспрашивал. — Говорите громче, ничего не слышу». И ему кричали в самое ухо. Тогда он кивал головою, улыбался, словно от радости, что услышал, снова сжимал губами березовые шпильки и железные гвоздики и молчал. Шляхтянки подтрунивали над ним. Скажет которая: «Иван, иди есть», а он и ухом не поведет, стучит себе молотком, натирает варом дратву. «Вот глухая тетеря», — потешались хозяева.

А Иван ловил каждое слово, каждый звук, прислушивался и присматривался, что творилось на дворе, в сенях, амбаре. Ночью храпел и бормотал «во сне», но слышал, о чем шепчутся хозяева на своей половине, по тихому стуку в окно узнавал ночных гостей.

Они приезжали за овсом, забирали обрезы, топали и разговаривали в сенях, пили самогонку. Хозяин, кивая на запечек, успокаивал их: «Не бойтесь. Глухой как пень. Вот закончит сапоги — и с богом».

Около недели обшивал Иван Андрея Ермолицкого. И не сам набивался — люди порекомендовали хозяину хорошего сапожника, что славно шьет и дешево берет. Наказал Андрей, чтобы прислали его к нему на хутор. Иван и пришел.

Дома были только старики. Анэта все охала и посматривала в окно, не идет ли дочка, крестилась и шмыгала носом. Андрей больше молчал, целыми днями ковырялся в хлеву и амбаре, куда-то исчезал и появлялся только ночью.