Рудобельская республика

А у Соловья, как говорится, хлопот полон рот: человек двадцать его солдат были совсем разутыми — от сапог остались одни халявы, некоторые ходили в перевязанных веревками калошах, а кто и в разбитых лаптях. С ордером уездного комитета он послал группу красноармейцев на рынок и в сапожные мастерские города. Они растолковывали сапожникам и хозяевам лавочек, что многие бойцы совсем разуты, и просили помочь батальону. Одни упирались, другие отдавали без слов кто пару, а кто и две сапог, сшитых для продажи. Под вечер хлопцы принесли полсотни пар новеньких юфтевых и хромовых сапог. Они пахли свежей кожей и блестели, словно лакированные.

— А это для вас, товарищ командир, — сказал молодой мадьяр с побитым пороховинками лицом и протянул Соловью ладные хромовые сапоги со «скрипом».

— Мои еще месячишко продержатся. А эти лучше отдай вон тому парню, что ходит в опорках. Ему и пофорсить можно — молодой.

Приобутые, выбритые солдаты нового батальона расселись в чистой, хотя и холодной казарме. В дальнем углу поставил свою койку и Соловей.

— Мы для вас, товарищ командир, эту боковушку побелим и столик раздобудем.

— А зачем это мне одному жить? С народом и теплей и веселей. Вместе жить и вместе воевать.

Соловей не расставался со своими солдатами, хлебал с ними из одного котла, писал письма за тех, кто еще сам не мог, рассказывал об Октябре в Петрограде, о Ленине, о большевиках. А то, бывало, подсядет вечером в кружок бойцов и затянет:

Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.

И тянутся к песне, как к огоньку, бойцы со всей казармы. И подхватывают звонкими и простуженными голосами:

В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.

И кажется ребятам, что это про них песня, про батальон, про отшумевшие и будущие бои.

Когда смолкнет песня, притихшие красноармейцы глядят на своего командира. А он сидит призадумавшись, до родного свой. Потом приподымет бровь, вздохнет:

— Эх, хлопцы, как хотелось бы мне встретиться с вами годков этак через пять или десять. Взглянуть, какими вы станете.

— А почему бы и нет? И встретимся. Я здесь рядышком живу. Сколько нас здесь? Человек двадцать из Подречья. Вот и приезжайте, со всеми и повстречаетесь, — начал приглашать Соловья доброволец из Подречья Степан Герасимович. Хотя и молодой, а империалистическую уже оттрубил, грамоте выучился, честный и добрый хлопец. Не ошибся командир, назначая его казначеем батальона. Он еще и припевки складывать горазд. Как придумает, за животы все хватаются.

— Отвоюемся, к нам на Волгу припожалуйте. Сядем на зорьке в камышах, а там уток — туча темная. Приволье, степи. Рыбу только ленивый не берет, — заговорил осипшим голосом отделенный Полосухин.

На Соловья глядели десятки синих, серых и черных, как уголь, глаз. Кого только не было в его батальоне! Саратовцы и москвичи, мадьяры и латыши, поляки, сотни две добровольцев из бобруйских мастерских и соседних деревень. Надо было научить их простым и строгим премудростям солдатской службы: ходить строем, стрелять, ползти по-пластунски под вражеским огнем, стоять в карауле, днем и ночью охранять город, склады, мосты и оба вокзала. Вот и мотался командир целыми днями то на плацу перед казармой, то проверял часовых, а в свободную минуту любил вслух порассуждать о будущем, чтобы каждый знал, за что он воюет.

— Побить мы их побьем. Хоть и голодные и разутые, но побьем. Нас мильоны, — считай, вся Россия с большевиками, в Германии революция, оттуда она, гляди, покатится и на другие земли. Отвоюемся, и такая у нас жизнь начнется, что никому и не снилось. Земля — наша, заводы — наши. Соху и лукошко забросим. Машины будут пахать и сеять. Учиться все пойдут. Приеду в твой Саратов и спрошу, а где здесь профессор товарищ Полосухин? Тогда и я, может, на агронома выбьюсь. С детства землю любил. Хочется, чтобы никто о куске хлеба не думал.

Улыбались хлопцы, начинали мечтать, как обернется жизнь у каждого, когда покончат с войной.

Порой командира навещал его отец. Невысокий, коренастый старик в потертом рыжем кожушке. Приносил в котомке домашние гостинцы — ржаные лепешки, засушенный сыр, мешочек жареных семечек, рукавицы с двумя пальцами, чтобы можно было стрелять, и рудобельских новостей на всю ночь.

Ходил он и на учения с батальоном сына. А однажды, собираясь до дому, попросил:

— Дал бы ты мне, сынок, хоть какое-никакое ружьишко.

— А зачем оно вам, батя?

— Э-э-э, зачем? Шляхтюки, как взбесившаяся свора, по футорам и лесу гарцуют. В Сереброне их целая шайка толчется. На Лучицкую волость напали, в Лясковичах опять стрельбу начали. И к нам, в Хоромное, залетают. На конях, с саблями и винтовками разъезжают. Не хотят ли они и в Рудобелку сунуться? Так и мне, старику, чем-то ж надо борониться. Дай, сынок, лишним не будет. И в дороге оно поспокойней.

С разрешения военкома Соловей выдал отцу немецкий карабин, сотню патронов и документ с печатью уездного ревкома «на право ношения огнестрельного оружия».