Рудобельская республика

В окрестных лесах Бобруйска собирались партизаны из Городка, Бортников, Викторовки и Глуши. Потянулись из Рудобелки отряды Соловья и Драпезы. Каждый из них насчитывал человек по восемьдесят опытных вооруженных партизан. Отряды окружили город, перехватывали на дорогах немецкие части, задерживали обозы, отнимали лошадей и оружие, захватывали в плен офицеров, совершали набеги на станцию, на Березинский форштадт и поднимали такой переполох, что немцы начинали побаиваться всякого, на ком была домотканая свитка или коротенький кожушок. Когда вокруг города сгруппировалось почти четыре тысячи бойцов, подпольный уездный ревком предупредил немецкое командование, что в распоряжении ревкома находится двадцать пять тысяч вооруженных партизан, и потребовал незамедлительно очистить город, при этом не вывозить не принадлежащего войскам имущества, средств связи и освободить всех политических заключенных.

Спешно грузились немецкие фуры с высокими бортами и железнодорожные вагоны, по дворам и улицам ветер гнал солому, вытрясенную из солдатских матрасов, у крыльца комендатуры горели кипы бумаги. Город пустел на глазах. Немцы уходили мрачные и молчаливые. Колонны солдат были похожи на арестантские этапы. Офицеры брели с опущенными головами, гремели походные кухни, словно погребальные процессии тащились обозы. Для отступления были освобождены все дороги. Каждый солдат чувствовал, что из-за молчаливых, присыпанных снегом сосен и елок в спину им глядят ненавидящие глаза партизан и черные зрачки винтовок. И они прибавляли шаг, чтобы скорее покинуть эту таинственную враждебную страну, где их ждало бесславье или могла встретить партизанская пуля.

Со станции Березина еще не отправился последний немецкий эшелон, на перроне еще суетились офицеры, кричали и угрожали дежурному, чтобы не тянул с отправкой, как на вокзале появились Платон Ревинский, Борис Найман, только что освобожденный из тюрьмы Балашов, уже переодетый в черное пальто и кепку Густав Шульц.

Председатель ревкома вспрыгнул на ящик и поднял руку. Замерли в вагонах губные гармошки, прекратился галдеж на перроне. Солдаты полукругом столпились возле оратора. Офицеры приказывали расходиться по вагонам, но солдаты стояли словно глухие.

— Товарищи немецкие солдаты, рабочие и крестьяне свободной Германии! Бобруйский революционный комитет большевиков поздравляет вас с революцией на вашей родине. Возвращайтесь домой, сбросьте опостылевшие шинели и кайзеровские каски, быстрее завершайте пролетарскую революцию и создавайте свое рабоче-крестьянское государство.

Густав Шульц переводил каждое его слово и закончил от себя:

— Es lebe die deutsche Revolution! Glückliche Reise, Genossen![31]

Толпа солдат сотнями слаженных глоток, словно по команде, рявкнула «ура!». Махали шапками, руками и медленно стали расходиться по вагонам. Ревкомовцы оставались на перроне, пока не тронулся последний эшелон. Из раскрытых дверей и окон теплушек выглядывали улыбающиеся лица солдат, они поднимали над головою руки и сжимали их в рукопожатии и что-то кричали, голоса их становились все глуше, пока совсем ничего не стало слышно из-за нарастающего стука колес и паровозного гудка. И вдруг из последнего вагона появился и затрепетал на ветру маленький красный флажок.

Казалось, что город посветлел и повеселел. Над крылечком беленького одноэтажного домика на Пушкинской улице висел красный флаг, а на куске фанеры на дверях было написано одно слово: «Ревком».

По улицам расхаживали бородатые и просто давно не бритые партизаны с немецкими карабинами и трехлинейками, с дробовиками и двустволками, на ремнях тускло поблескивали гранаты. Одеты были кто во что горазд. Свитки, лапти, кожушки, заячьи шапки и треухи из овчины. За ними стайками увивались мальчишки, забегали наперед, чтобы разглядеть, что это за богатыри такие, что прогнали немцев.

На перекрестках, у базара и в городском саду собирались толпы горожан, у многих на груди были приколоты красные банты. Люди поздравляли друг друга, пожимали руки партизанам, приглашали их в гости. То здесь, то там начинались стихийные митинги — каждому хотелось выговориться, чтобы все знали, о чем наболело у человека в темные дни оккупации и что он думает о завтрашнем дне.

Несмотря на холодный колючий ветер, гнавший по улицам почерневшую листву и раннюю снежную крупу, люди не расходились. Все чего-то ожидали, с радостью окликали давних знакомых, вышедших из подполья, и говорили, говорили во весь голос, не боясь и не оглядываясь.