Рудольф Нуреев. Жизнь

В то же время, не вдаваясь в историю сталинизма, в своем очерке он признавал, что русский репертуар очень ограничен, объяснив, что его порывистый реализм и «идеологически выдержанные» темы возникли при таком режиме, в котором искусством управляют не артисты; кроме того, в России люди творческие на протяжении сорока с лишним лет отрезаны от любых внешних влияний. Отсутствие тонкости и отточенности в советских постановках – «элементы Барнума и Бейли» и «последние дни Помпеи» – по его мнению, выражались в эстетической грубости и технических эксцессах самого балета, особенно мужского, чей стиль он находил топорным и неотполированным. «Еще предстоит как следует его усовершенствовать», – заметил он, предположив, что решением может стать перекрестное опыление двух балетных культур, «что вполне может оказаться революцией в этом виде искусства, не менее мощной, чем та, что стала результатом мятежа Фокина в 1909 г.». По сути, он говорил о том сплаве, какого уже достиг Рудольф. Определение советского мужского балета как «массивного и прозаического» (выражение Мартина) привело его к тому, что он черпал вдохновение в балеринах Кировского театра, когда стремился усовершенствовать свой почерк, а после бегства на Запад он сразу же обрел два примера благородной простоты и чистоты стиля в датской и английской школах. Непревзойденный в таких балетах, как «Корсар», «с его причудливыми сложностями сюжета и мрачной театральностью» (снова Мартин), Рудольф приехал в Америку, чтобы испытать именно то, что критик предлагал сделать русским: «жадно насладиться свежими эстетическими формами». Зачем же поносить его за то, что он находил Кировский балет старомодным, и за то, что он предпочел бежать?

Причина оказалась достаточно простой: Мартин защищал собственные отношения с Советами. Какой бы он ни придерживался политики, его явно радовала мысль о том, что он служил своего рода культурным мостом между Россией и Западом. Он немедленно лишился бы такого положения, посмей защищать молодого «невозвращенца». Кроме того, в то время, когда вышла статья, велись переговоры о первых гастролях «Нью-Йорк Сити балета» в России, в которых активно участвовал сам Мартин.

Организованные Госдепартаментом США в обмен на американские сентябрьские гастроли Большого театра, эти длительные гастроли должны были пройти в октябре – особенно рискованное время для дипломатических отношений (более того, московские гастроли в октябре точно совпали с Карибским кризисом). О возможности привезти труппу в Россию, где он не был с 1924 г., Баланчин думал уже несколько лет. В письме Кирстейну от 1955 г. Эдвин Денби заметил: «Москва! Бог мой, Джордж договорится до тюрьмы. Вам нужно послать Джона Мартина, который позаботится об официальной стороне». У Мартина не только завязались нужные связи (в 1956 г., когда он впервые увидел выступление артистов Большого театра, он присутствовал в Кремле, на банкете в честь маршала Тито), он был незаменим для труппы как пропагандист. Как позже признавал сам Кирстейн, «когда ты приехал с нами в Россию в 1962 г., ты написал репортаж, который оправдывал нас на международном уровне, а также отделил возвращение Баланчина в Россию от того действия, какое он оказал на месте. Это была историческая услуга, какую не мог оказать никто другой».

Если бы Рудольф поступил в труппу, ни о каких гастролях в Советском Союзе не могло быть и речи. И все же, хотя Кирстейн и Мартин почти наверняка сговорились, стараясь не сорвать гастроли, для Баланчина дело было в другом. Как ему ни хотелось повезти своих танцоров в Россию, он не желал ставить балеты для звезды-мужчины. Доминирование звездного молодого «невозвращенца» в «Нью-Йорк Сити балете» никогда не увенчалось бы успехом; Баланчин сразу все понял, но Рудольф был так очарован гением хореографа, что не мог с этим смириться.

Вернувшись в Лондон, Рудольф провел свой первый день рождения на Западе на Виктория-Роуд, с Гослингами, Эриком, Марго и Фредериком Аштоном, «очень-очень счастливый» в окружении тех людей, которые ему больше всего нравились. После ужина Найджел предложил всем спуститься в подвал, где он установил проектор, и посмотреть фильм 1957 г. о Марте Грэм, «Мир танцовщицы». «Вряд ли Рудольф заинтересуется, – заметила Марго, на что Эрик возразил: «Заинтересуется, и еще как!» «Эрик ревновал к Марго, – говорит близкий друг Эрика Рей Барра. – Ему казалось, что она слишком заполнила собой жизнь Рудольфа, а его так же недолюбливает, как он – ее». По воспоминаниям Мод, Рудольфа фильм ужасно взволновал. «Он не мог дождаться знакомства с Мартой Грэм; ему хотелось посмотреть больше ее работ».