Рудольф Нуреев. Жизнь

Кроме того, Полякову удавалось высветить лучшее в Рудольфе. Он считал его «ягненком – очень нежным, очень добрым». Поляков, который тоже вскоре узнал, что у него положительная реакция на вирус СПИД, разделял и чувство вины Рудольфа из-за разложения на безнравственном Западе – по словам одного друга, «такую горечь Женя испытывал из-за секса без любви». Но по-настоящему их объединял только балет. Жан-Люк Шоплен наблюдал, как на набережной Вольтера они оживленно «разговаривали руками», разглядывая старомодные лазерные диски с записями русских балетов. «Рудольф так радовался, что с ним в Париже кто-то с родины, человек, которому можно доверять в смысле вкуса». Кроме того, именно «мягкого» Рудольфа наблюдала Мари-Сюзанн Суби; ее безмятежность, похожая на безмятежность Мод, оживлялась теми же невозмутимостью и чувством юмора. Дома она неожиданно для себя повторяла афоризмы и замечания Рудольфа, хотя он опускал определенные артикли, по-русски; она научилась от него и его любимым ругательствам. «Однажды моя дочь сделала мне выговор; она сказала: «Мама, ты говоришь, как Бог [так они его прозвали между собой]».

Мари-Сюзанн утверждает, что пять лет, которые она проработала с Рудольфом, были счастливейшими в ее жизни, но для Дус этот период Парижской оперы был «ужасным. Абсолютно ужасным». Натравливая одну на другую, Рудольф наслаждался своей ролью манипулятора. Он говорил Дус: «Ты должна помочь моей секретарше», а Мари-Сюзанн уверял: «Не думай, что ты обязана делать то, что просит Дус». Когда Рудольф звонил Дус и сообщал, когда прилетает, Дус неслась в аэропорт, но видела там «Мари-Сюзанн, которая пряталась в телефонной будке». Однажды он пришел на работу со словами: «Мы развелись. Дус меня возила и так грызла, что я оставил машину и ушел». Подпитывая свою тревожность, Дус устраивала драмы из пустяков. «Если Рудольф хотел на ужин оссобуко, а в мясной лавке не было голяшки, Дус превращала все в трагедию, – вспоминает Глория Вентури. – Трагедию из-за куска мяса!» Зато Мари-Сюзанн была одарена тем, что один очевидец называл «редкой легкостью». Жизнь Рудольфа отягощали многие тяжелые люди, а Мари-Сюзанн была легкой. С ней было весело».

Пытаясь «свергнуть Дус», Рудольф просил Мари-Сюзанн устраивать его званые ужины, но она отказывалась, говоря, что это не ее роль. «У меня были муж, дочь… Моя жизнь проходила с ними, а не с Рудольфом». Поэтому, «без всякого уважения, благодарности и похвал» Дус продолжала вести дом на набережной Вольтера. Она переманила повара-камердинера, Мануэля Ортегу, из чилийского посольства, и предложила свои услуги в качестве une bonne à tout faire («прислуги за все»). Она приглашала таких гостей, как Борис Кохно или директор Патрис Шеро, чьим обществом Рудольф всегда наслаждался; часто она помогала Мануэлю готовить. Когда Горлински попросил ее записывать все расходы, чтобы позже он мог их возместить, Дус включала туда все, от коробки носовых платков до лимона, но, когда она представляла Рудольфу счет на подпись, неизменно начинался скандал. «Откуда мне знать, сколько стоит кило моркови?» – осведомился он как-то. «Пойдем со мной на рынок, и ты все выяснишь», – со смехом ответила она, но в ответ услышала: «Ты меня оскорбляешь!» И все же верность Дус была непоколебимой. Каждое утро она приезжала на набережную Вольтера, чтобы разбудить Рудольфа в девять и отвезти его на репетицию; она добывала у представителя авиакомпании «Кореан эйрлайнз» лосины, которые он забыл во время полета в Сеул… По словам Лесли Карон, Дус была его самым лучшим другом. «Она подпитывала энергией и поддерживала или просто была рядом». Но Рудольфу не нравилась именно такая вездесущность Дус. «Ты меня душишь! – восклицал он. – Единственное место, где я тебя не вижу, – это моя ванная». Как говорит Гилен Тесмар, Рудольф ожидал, что его женщины будут держать определенную дистанцию, а Дус на такое не была способна. «Она слишком старалась и потеряла его уважение. Она бегала по его поручениям, как собачонка; делала что-то еще до того, как он просил, поэтому он вытирал о нее ноги. Дус не отличалась большим умом, но у нее было большое сердце, и она существовала для того, чтобы заботиться о других. Ей нужно было посвятить себя кому-то; она не могла жить для себя. В ней пропала великая мать».