Рудольф Нуреев. Жизнь

«Как балет «Шинель» на самом деле непримечательна; довольно бессвязная последовательность сцен из жизни Акакия Акакиевича… Исполняй главную роль почти любой другой артист, все произведение наверняка кануло бы в заслуженное забвение. Однако как средство выражения для Нуреева «Шинель» гарантированно заняла свое место в истории балета, поскольку извлекает из него исполнение несомненного величия – поистине правдивое в создании образа… В своих пыльных брюках и развевающейся шинели, не скрывая редеющих волос, Нуреев позволяет себе выглядеть гораздо старше, чем он есть на самом деле… Мучительно беззащитный, [он] таким образом показывает, как трудно теперь даются ему шаги, позволяя себе дрожать в пируэте, смазать окончание тур ан лер, тяжело прыгать, чтобы передать нелепость и жалкие крайности устремлений… Акакия Акакиевича… Одним из открытий роли стала демонстрация того, что классический балет не обязательно должен быть торжеством красоты и молодости, что он успешно подходит и неудаче, и возрасту».

26 июня 1989 г. Марио Буа записывает в дневнике: «Напряжение между Берже и Нуреевым достигло предела». Все усугублялось тем, что Рудольф подписал трехлетний контракт, по которому он должен был выступать в Соединенных Штатах в новой версии мюзикла Роджерса и Хаммерстейна «Король и я». «Почему?» – спросил Берже у Буа. «Деньги», – объяснил Буа, и Джейми Уайет соглашается: «Все дело в деньгах». Гонорар, который предложили Рудольфу, в самом деле был огромным: гарантированный ежегодный доход в миллион с лишним долларов, причем на второй и третий годы сумма возрастала до 1 миллиона 500 тысяч и 1 миллиона 750 тысяч долларов. «Тебе в самом деле это нужно?» – спросил Юг Галл. «Отчаянно! – ответил Рудольф. – Я должен финансировать мой остров».

Джейн Херманн и Шандор Горлински были в числе тех, кто «умолял его не делать этого», но Рудольф убедил себя в том, что с той командой, которая его окружала, он может руководить балетной труппой Парижской оперы из Америки. Шоплен вспоминает, как он часто руководил в прошлом по телефону: «Тридцатиминутные беседы каждый день в 2 часа ночи… Властность не позволяла Рудольфу скрываться от ответственности». Это подтверждает Пат Руан. «Когда он был в отъезде, мы всегда точно знали, где он – он не исчезал с карты. Он оставлял свое расписание; его всегда можно было найти».

Вполне понятно, что Берже хотел, чтобы директор всегда находился рядом. Помимо того, пока шли переговоры, Рудольф демонстрировал то, что Марио Буа называет «почти самоубийственными» выходками. В одном случае он не явился на пресс-конференцию («У меня нет контракта, – сказал он Буа, – так почему ты хочешь, чтобы я приходил и болтал языком?»); в другой раз он запретил Жану-Иву Лормо танцевать Принца в «Спящей красавице». «Берже пришел в ярость. Он добавил еще одно условие: подбор исполнителей в балеты Нуреева, кроме премьеры, зависит от Оперы. Но для Рудольфа немыслимо было лишиться власти над распределением ролей в собственных постановках».

11 июля Берже написал Рудольфу письмо с предупреждением. Оно, как он настаивал, исходило не от президента, но от «друга с двадцатипятилетним стажем, который бесконечно любит тебя и восхищается тобой». Тем не менее тон письма был высокомерным и снисходительным: «Все хотят уважать тебя, но за это ты должен быть достойным уважения. Твои многочисленные недостойные поступки, выражения и жесты просто не соответствуют твоему уровню… Теперь все зависит от тебя: либо ты готов стать таким директором балетной труппы, о котором я говорю, или считаешь, что твое прошлое поведение было правильным… [Если так,] тогда будет лучше посмотреть правде в глаза и найти лучшее решение для тебя и для Оперы… Не забывай, что я твой друг, я восхищаюсь тобой и люблю тебя и продолжу любить тебя, невзирая на все, что может произойти».

Рудольф возмутился; он говорил своим настоящим друзьям, что он получил от Берже «ужасно грубое письмо» (как описала его Марго) и определенно собрался уходить. «Ему, возможно, и будет лучше без них, – написала она Мод, – но они никогда не найдут другого, который способен сделать и половину того, что сделал он».

Пропасть, которая существовала между Рудольфом и молодыми звездами Оперы, раскрылась, когда один Шарль Жюд тем летом присоединился к гастролям «Нуреева и друзей» по Мексике. Впрочем, это было неудивительно, так как главной целью гастролей было дать Кеннету Гриву новые возможности показать себя. Рудольф отобрал его на главную роль в балете Бурнонвиля «Праздник цветов в Дженцано» (в версии Эрика Бруна) – «очень трудная версия с большим количеством элементов», – как будто хотел вызвать в воображении образы того танцовщика, которого он когда-то боготворил. Он часто говорил Кеннету, как тот напоминает ему Эрика. «Он говорил что-то вроде: «Твой акцент, когда ты сказал это, звучал совсем как у него», и они часами обсуждали Бурнонвиля и Стэнли Уильямса. «Впервые после Эрика Рудольф влюбился, – говорит Луиджи. – Он возвращался к началу своей жизни. Как будто замыкал круг».