Руфь Танненбаум

– Иешуа, Иешуа, – говорили ему, – а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Стоило заносчивым иерусалимским парням произнести такое, как они тут же обращались в бегство, потому что Иешуа хватался за нож и пускался за ними вдогонку, чтобы за это оскорбление перерезать им горло. Да нож был ему даже и не нужен, вот каким был Иешуа. Огромный и сильный, руки словно два ствола молодого кедра, и каждому из парней, если б кого-то поймал, он мог бы большим и указательным пальцем согнуть и переломить позвоночник.

Когда он бежал, земля тряслась во всем Иерусалиме, у женщин падали на пол глиняные горшки с варившимся нутом, разбивались вдребезги на тысячу осколков, босые ноги наступали на эти острые кусочки и на пищу, дети вываливались из колыбелей, повсюду слышались визг и крики, не столько от страха, сколько от восхищения. Но Иешуа не мог быстро бегать, и ему не удавалось поймать того, кто крикнул ему:

– Иешуа, Иешуа, а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Годы шли, а дочери Иешуа всё не выходили замуж, иссякала и юношеская дерзость, потому что жизнь ее подавляла. Но росли и взрослели новые дети, и когда они из детей превращались в парней, то приходили к его дому, а происходило это всегда в последние дни зимы: тогда и природа пробуждается, и молодые львы прогоняют с постаментов старых.

– Иешуа, Иешуа, – кричали они, – а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

На это Иешуа хватал со стола нож, и начиналась погоня по улицам Иерусалима, конец которой был известен каждому. Даже матери тех парней не боялись, что Иешуа догонит и зарежет их ребенка. Он еще никогда никого не поймал, не поймает и сегодня.

Это были сытые и богатые годы Иерусалима.

Это были годы дерзости, тогда о Боге и не вспоминали, исключая случаи, когда в конек крыши ударит молния и дом превратится в пепел и пыль.

Иерусалим тогда погряз в грехе.

Дочери Иешуа были печальны, их время постепенно иссякало. Но брать их в жены никто не хотел, потому что их дом был предметом издевательств.

Сам собой сложился обычай, что, когда парень становился взрослым мужчиной, свою храбрость он доказывал тем, что должен был под их окном выкрикнуть:

– Иешуа, Иешуа, а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Нелегко жить под градом насмешек, нелегко, когда смеются над твоим домом. Никто уже не помнил, насколько красивыми или некрасивыми были дочери Иешуа, их считали некрасивыми, потому что они были причиной его позора.

А у Иешуа, когда он смотрел на них, сердце разрывалось на семь частей, и так каждый день, по семь тысяч семьсот семьдесят семь раз. Он не знал, как помочь дочерям: он подкупал ассирийских торговцев, чтобы те из дальних краев привезли к нему зятьев, плавал за море, в далекие островные страны, и искал кого-нибудь, пусть даже не обрезанного, кто взял бы его дочь, однако всякая попытка в конце концов терпела крах.

Ассирийские торговцы привозили в Иерусалим какого-нибудь бедалагу, но даже тот бежал сломя голову, узнав, каким посмешищем считали в Иерусалиме дом Иешуа и его дочерей.

Сам Иешуа как-то выискал на Кипре одного язычника с доброй душой, кривыми ногами и водянкой мозга, и тот по своей воле согласился жениться на самой старшей из дочерей каменщика.

Вот только язычник тот умер еще на борту судна.

Судить – не наше людское дело, однако удивительно то равновесие, на котором покоится мир. Противовесом смеху иерусалимской толпы были слезы Иешуа. Семь слез за семь дочерей, и так семь тысяч семьсот семьдесят и семь каждой ночью.

В конце концов больше не осталось ни одного молодого мужчины-иерусалимца, который не крикнул бы:

– Иешуа, Иешуа, а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Иешуа, строя людям дома за малую плату, думал и об этом. Но было уже поздно: если кого сразу не поймал и не прирезал, то мстить потом такому уже нельзя. А он не поймал ни одного, потому что, если бы поймал, иерусалимские матери не позволяли бы своим сыновьям кричать под окнами Иешуа.

Он мог бы строить им ненадежные дома, которые разваливались бы после первого дождя. Но Иешуа был не таким. В те времена дерзости он один оставался хорошим человеком. Вообще-то были и другие, но их имена люди забыли. Не знали, как их запомнить. Иешуа всем строил крепкие дома, на прочном фундаменте. Может, и до сих пор какие-то сохранились.

Эзекиел Эзекиел был единственным сыном столяра Эзекиела. Когда Эзекиелу Эзекиелу исполнилось три года, Эзекиел молотком ударил себя по пальцу, рана загноилась, и через пять дней Эзекиел умер в муках, так что Эзекиел Эзекиел остался без отца, сиротой. В Иерусалиме, рассказывая эту историю, люди смеялись. А рассказывали ее всякий раз, когда у кого-нибудь портилось настроение, и такому сразу становилось лучше, как только он снова слышал, что Эзекиел Эзекиел плакал в деревянной колыбельке, пока Эзекиела хоронили.