Руфь Танненбаум

Несметное и более сильное войско, состоявшее из храбрых мужей с холодными сердцами и пустыми душами, – а такие в боях самые страшные – осаждало Иерусалим, и матери провожали своих сыновей на войну, чтобы уже на следующее утро их похоронить. Погибали, вот так, те, которые под окнами Иешуа стали мужчинами, и было ясно, что будут погибать, покуда остаются живые сыновья. А когда и их не станет, война прекратится сама собой.

Как несчастны сейчас те, у кого есть сыновья, говорили в Иерусалиме.

Единственным, кто ничего не сказал, а возблагодарил Бога, что тот дал ему дочерей, был Иешуа. А дочери Иешуа благодарили Бога за то, что жили в доме, ставшем посмешищем, что отец не нашел им мужей, которых они бы сейчас горько оплакивали.

В удрученном горем и полном вдов Иерусалиме, попранном чужим войском, лишь в одном доме раздавался смех, и так оставалось еще долгие годы.

Это было наградой за терпение Иешуа в вере, потому что после семи тысяч семи сот семидесяти семи обидчиков Иешуа не зарезал Эзекиела Эзекиела. С тех пор и говорят, что несчастны те, у кого есть сыновья.

Госпожа Штерн настолько перепугалась, когда Авраам Зингер пролил на кровать кофе с молоком, что от страха расплакалась. Он повторял ей, что сделал это не нарочно, но ничего не помогало. Она думала, что Авраам, впервые за то время, что она его знала, разъярился и что теперь он, как и все разъяренные мужчины, всё вокруг разобьет и разломает.

Кроме того, лучше не знать, каково это, когда в конце концов разъяряются те, которые всегда спокойны и для которых покой уже превратился в часть ежедневной молитвы. Без покоя в душе молитва не слышна там, где она должна быть услышана, она задыхается и глохнет между стенами храма. Вот, примерно так учили госпожу Штерн, когда она была ребенком, но потом она долго этого не вспоминала.

– Госпожа Штерн, не трогайте меня и не плачьте! – пытался он успокоить ее, но ничего не получалась. Стоило ей перестать и, стараясь сдержать всхлипывания, посмотреть на Авраама, она от стыда начинала рыдать еще горше, чем раньше.

Зингер сперва был удивлен и в ее слезах обвинял себя, потом сердился, что госпожа Зингер не перестает плакать, потом его потихоньку начала охватывать ярость, а когда ярость усилилась, он подумал, что будет еще хуже, если она заметит, что он разъярен, и тогда он почувствовал себя беспомощным, потому что она снова принялась плакать, а под конец все это показалось ему смешным.

– Столько слез, дорогая моя, а ведь война еще только началась.

Она изумилась, потому что эти слова были как бы не его словами, а словами кого-то гораздо более молодого, и перестала плакать. Ничего странного: всхлипывания, они как икота, а вот плачущего, в отличие от икающего, удивить трудно.

Госпожа Штерн чуть-чуть, совсем чуть-чуть улыбнулась. А он тогда замер, с идиотским выражением лица официанта, который несет слишком нагруженный поднос и боится, что тот, прежде чем он с ним доберется до кухни, выскользнет из рук и посуда разобьется, а осколки разлетятся по террасе.

Если он улыбнется, она может опять расплакаться, и он никак не мог придумать, что в этой ситуации надо сказать.

В первый раз он увидел, как госпожа Штерн улыбается, и такую улыбающуюся он бы ее, пожалуй, и не узнал, если бы не видел раньше на фотографии. На ней она была молодой, с черным будимским[95]париком на голове, и ему впервые пришло в голову, что он не знает ее имени. Когда-то давно она представилась ему как госпожа Штерн, а потом много лет он ее так и звал и ему это, до сегодняшнего дня, нисколько не мешало.

Жаль, подумал Авраам Зингер, теперь уже поздно и больше не будет подходящей причины спросить, как ее имя.

– Радуйтесь, госпожа Штерн, потому что если будете плакать, то никому этим не поможете. Никаких слез не хватит, чтобы утопить в них Гитлера!

Тут он сообразил, что этими словами никак не обрадуешь, и засмеялся. Да, он начал смеяться через силу, умышленно, но такое ему никогда не было трудно, потому что он тут же вспоминал что-нибудь, чему нужно смеяться. Он чувствовал, что кофе с молоком намочил пододеяльник и одеяло, а теперь добрался до колен и приятно греет их. Это его так развеселило, что он готов был пролить еще одну чашку, если бы она оказалась сейчас под рукой.

– Вижу, что вы очень быстро выздоровеете, раз так смеетесь. Я это знала, но не решилась вам сказать, чтобы вы не рассердились. Да вы еще и гулять на Слеме пойдете с господами из «Маккаби», вот что я вам скажу! – окончательно развеселилась госпожа Штерн, а потом взялась за край пододеяльника, чтобы забрать его в стирку, что было совершенно недопустимым при их отношениях и из-за чего Авраам почти панически ухватился за другой край одеяла. Дело в том, что она никогда не видела его голые ноги.