Руины Тиррэн Рина. Пламя на углях (СИ)

Он называл себя Рокуэлл, но она знала, что это не его настоящее имя. Рокуэлл приносил с собой высокое чёрное небо, запах пыли, свежести и чего-то солоноватого, огни настоящих холодных алых звёзд — не его колец и перстней. И почему-то каждый раз, когда он появлялся, когда она опять видела его белое лицо — лицо не человека, но и не сына одной из тех рас, что ей приходилось уже встречать (а встречала ты немало, да, Серафима? Вспоминай, Серафима) — цепи больше не давили на руки, не сковывали ноги. Она словно просто лежала в темноте, плыла по ней. Темнота была её домом, её другом, её частью.

Но та темнота, его темнота, была другой, не мутной. Темнотой строгого бело-чёрно-красного мира Рокуэлла, темнотой, прямо из которой прорастала бархатистая чёрная трава, на которой Серафима лежала, положив голову на чужие колени. Темнотой, полной неясного мельтешения, неясных образов. Она чувствовала, как что-то течёт в ней, в этой темноте, движется, проходит её тело насквозь, казалось, могла даже дотронуться рукой до этих тёмных течений, но неизменно ловила пальцами лишь воздух. Темнота пропитала всё вокруг, она была основой, она хотела, чтобы Серафима осталась.

И она хотела остаться, хотела поменять одну темноту на другую, но Рокуэлл каждый раз уходил, и зовущая явь-не явь уходила вместе с ним.

Он всегда ей что-то говорил, что-то важное, каждый раз, в каждый свой приход, но Серафима не понимала ни слова, потому что в голове, в её голове, мельтешили краски и образы мест и миров, где её никогда не было. Это была не её память, это не могла быть её память, это был бред, это была лихорадка, это было безумие. И чем дольше она оставалась там, с ним, тем больше оно крепло.

И ей казалось, что в том мире, в другой темноте, она уже не была собой. Словно та темнота меняла её, подчиняла своим законам… Или наоборот — пробуждала то, что всегда было в ней.

Темнота стирала всё то, что было до неё — если не считать цветной пёстрый бред тем, что было до. Но Серафима не хотела верить… Она уже едва помнила тех, кто был ей по-настоящему дорог, их место заняли лишь смутные смазанные образы. Лицо, смех Мира скрыла темнота, и с ним она скрыла и Веста. Она помнила только его глаза, помнила, как они смотрели и какими были светлыми.

Вест, Вест, что же я наделала, почему я здесь?.. Почему я здесь одна?

Одна… Было бы это правдой.

К ней приходил не только Рокуэлл, но и другой человек — человек? — чьего имени она не знала. Понимала только, что из-за него и оказалась здесь.

Серафима ни разу не видела его лица — он скрывал его за маской, а волосы — под капюшоном. По одежде его, пусть и освещённой светом факела, что он приносил с собой, она не могла ничего понять — она была самой обычной. Серафима не могла с точной уверенностью сказать, маг ли он, потому что магии он при ней не использовал, огонь был самым обычным. Но ведь это могла и быть и простая мера предосторожности.

Сначала человек просто с ней говорил. Голос его был приглушённым маской, безликим, смутным, ускользал от неё, не давая узнать своего владельца. Если, конечно, она знала его.

Ты знаешь, знаешь, знаешь лучше, чем думаешь.

Он спрашивал о каких-то тёмных: кому они на самом деле служат, где собираются, когда она стала одной из них, что за блок стоит на её памяти. Зачем им нужно Пророчество? Она пыталась отвечать, говорила, что не знает, что хотела просто посмотреть, из любопытства, не более, что не связана ни с какими тёмными (точно, Пророчество, она здесь из-за Пророчества, только из-за него), но вскоре замолчала. Он не верил ей. Он задавал всё те же вопросы. В каждый свой приход, с одинаковым интервалом между словами, безразлично, безжизненно, он спрашивал, спрашивал, спрашивал.

Он обещал отпустить её, если она расскажет. Он обещал принести скифь, если будет молчать.

Серафима не знала, что это такое, но само слово, само сочетание букв, шипящий шелестящий шёпот находил отголосок страха где-то внутри. Страха до дрожи, до беспорядочного дёрганья руками и ногами, до осознания, что ей не выбраться. Что никто не придёт.

Иногда, прикрывая глаза, она позволяла себе мечтать, позволяла себе думать о том, что не случится (потому что никто не знает где ты, потому что некому прийти за тобой). О том, как распахивается дверь её темницы — ярким прямоугольником света, как ударяется о стену, тяжёлая, толстая, обитая металлом, как врывается внутрь Сильвестр в боевой трансформации, отбрасывает ударом чешуйчатого хвоста её тюремщика, магией режет цепи, подхватывает её, обессиленную, на руки, расшибает стену и уносит туда, где нет темноты, где есть солнце и свежий воздух, только солнце и свежий воздух…

Но это не сказка. Уже не сказка. Сказка, в которую привёл её когда-то Вест, оборвалась на полуслове. Что толку с магии, с драконов, с чужих белоснежных городов… Отсюда не выбраться. Эта реальность ничем не отличается от той, что была “до”, в старой расселённой коммуналке вместе с дюжиной котов.

Только в той реальности она хотя бы могла выжить.