Руины Тиррэн Рина. Пламя на углях (СИ)

Серафима сидела на кровати, бесцельно болтая ногами. Казалось, что они всегда были такими — обычными ногами обычной девочки, может, разве что, чуть более худыми, чем должны были бы быть. Но она помнила, она помнила эти обтянутые кожей кости, в которые они превратились за две проведённые в подземелье недели. Ненавистные туфли валялись на полу неподалёку — небрежно, словно бы это она сама, устав после тяжёлого дня, бросила их здесь и нырнула в постель. Рубашка и брюки, целые и чистые, висели в шкафу, в этом она уже успела убедиться. Магистр хорошо замёл за собой следы.

Только подумать… Если бы не эта смерть — даже не от проклятой скифи, от болевого шока — Серафима бы вновь ничего не помнила. Была бы твёрдо уверена, что та чушь, которую вложили в её голову — что эти две недели проходила очередная серия экспериментов с её памятью, как и прежде не увенчавшаяся успехом — истинная правда. Точно знала бы, что она именно Серафима, а не какая-то там Лэйер.

Она хмыкнула чуть слышно, подняла к глазам левую руку. Подняла в который раз за прошедшие недели, прошедшие и на Земле, и здесь, в Тиррэн Рине, но только сейчас наконец-то осознавая, что за знак лёг на её запястье. Чёрная ладонь, белый коронованный силуэт женщины внутри неё, витиеватые строки под ней. Метка Госпожи. Теперь, вспомнив, она могла прочитать надпись, теперь могла.

— Лэйер… — драконий удивительно легко тёк изо рта. Вот она, первая строка, вот оно, имя, что даровали ей в Чёрном Совете. Лэйер. Уголь. Как же давно её так не называли…

Второй строкой — уже на ринском — её настоящее имя, данное при рождении. Серафима, Серафима Ларсен. Не Ларсен, на самом-то деле — это была фамилия матери, не отца. Он был Лисициным, и первые пять лет она прожила под этой фамилией. Уже потом, после его смерти, мать вернула себе девичью, её же дала детям. Почему? Серафима не знала, мама никогда не говорила об этом. Может, чувствовала, что рано или поздно всё равно все будут звать их так — Ларсен и никак иначе, а может, так проще было оправиться от потери. А может и бабушка надавила. Бабушка, что так кичилась своей фамилией, по сути, едва ли не единственным, что всё ещё связывало её с Вильгельмом.

Только сейчас Серафима внезапно задумалась о том, что деда, вероятно, уже давно нет в живых — иначе бы Сильвестр почувствовал и его, не только их троих. Четверых, если считать маму. Судя по всему, других детей, кроме неё, у него так и не появилось…

«Какой к Марраку дед, какие к Марраку дети? Не хочешь вместо этого подумать о себе?», — внезапно осадил её внутренний голос. Серафима сморщила лоб, признавая его правоту и пытаясь понять, кого же в ней теперь больше — той прежней, привычной Серафимы или тёмной Лэйер, имевшей к жизни несколько… иной подход.

Нет, Серафима и Лэйер не были полными противоположностями, просто чтобы сложить их в одно целое, найти баланс между ними, нужно было время, которого сейчас категорически не хватало. Оно уходило, утекало безостановочно, его не удержать было в судорожно сжатых пальцах. Первый час после того, как события последних пяти лет обрушились на неё, похоронили с головой, Серафима могла только безвольно лежать, пытаясь собрать в одно целое десять лет детства на Земле, изменённую Эмилом Курэ память — о том же детстве, пять лет в Странном мире, месяц амнезии и последние две недели. Всё это не умещалось, не хотело вмещаться в одной жизни, расползалось в стороны, как плохо сшитая рубашка.

Сначала Серафима даже не почувствовала в себе никаких изменений — просто вернулись воспоминания, просто разрывалась от образов голова, но чем больше проходило времени, тем чётче она ощущала то, что она больше не она. Не та Серафима, которая звонила в старый бабушкин домофон, убегала от пугающего незнакомца по ночным улицам, каталась с Вестом на лошадях, лезла в Пурпурную Башню. Нет, всё это никуда не исчезло, просто теперь она знала, что было «до». И это «до» неотвратимо сминало её, меняло, заставляло взглянуть на многое уже другими глазами.

Её накрыло волной паники, горло сжала удавка из уже не нужных, непрошеных воспоминаний, и тогда она смогла лишь сбиться в комок и закусить до боли руку — просто чтобы не закричать и не перебудить ползамка. Серафима не хотела знать всего, не хотела ломать своё представление о мире, о тех, кого знала, но оно упорно перемалывалось в мелкое крошево, чтобы стать чем-то совершенно другим и куда более грязным. С другой стороны… С другой стороны, теперь у неё были реальные шансы выжить и помочь тем, кто ещё оставался ей дорог.