Рука и сердце [сборник litres]

Месяц шел за месяцем без каких-либо перемен. Люси упросила моего дядю оставить ее на прежнем месте, опасаясь, как я позже выяснил, что если она – вместе со своим страшным двойником – станет жить в одном доме со мной, то моя любовь не вынесет каждодневных потрясений. На такую мысль ее натолкнуло не сомнение в силе моей любви, но простое сочувствие и нежелание надрывать мне нервы, поскольку она не единожды могла удостовериться в том убийственном впечатлении, какое производил на всех кошмарный призрак.

Я был несчастлив, мной овладело мучительное беспокойство. Почти все свое время я отдавал добрым делам, но не из любви к ближним, а только чтобы заслужить награду, и потому награды не удостоился. В конце концов я испросил у дядюшки разрешения уехать и отправился путешествовать, а вернее, скитаться без всякой цели подобно многим другим, кого гонит в путь единственное желание – бежать от себя. По странной прихоти меня занесло в Антверпен, хотя в те времена Нидерланды беспрерывно сотрясались от войн и восстаний. Вполне возможно, все то же стремление увлечься чем-нибудь посторонним и погнало меня в гущу борьбы фламандцев с австрийцами. Фламандские города бурлили, тут и там вспыхивали бунты, которые подавлялись только благодаря многочисленным австрийским гарнизонам.

Итак, я прибыл в Антверпен, навел справки об отце Бернарде и узнал, что он ненадолго уехал из города. Тогда я спросил, как мне найти обитель клариссинок. Но все, что я увидел, – это глухие серые стены, зажатые узкими улочками в самой низкой части города. Если бы я страдал от увечья или какой-нибудь гнусной болезни, если бы по той или иной причине положение мое было отчаянным, объяснил мне мой хозяин, клариссинки приняли бы меня и окружили заботой. Но я был здоров и ни в чем не нуждался. Со слов хозяина я уяснил, что сестры соблюдают строгий затвор, одеваются в рубище, ходят босые, живут подаяниями горожан и даже этими жалкими крохами делятся с бедными и убогими, которых кругом полным-полно; они не имеют сношений с внешним миром и глухи ко всему, кроме голоса людских страданий. На мой вопрос, нельзя ли мне поговорить с одной из сестер, хозяин только улыбнулся: им запрещается размыкать уста даже для того, чтобы попросить корку хлеба; тем не менее они как-то живут, да еще и других подкармливают из того, что перепадает им в виде милостыни.

– Но если все забудут о них? – разволновался я. – Что же, они станут покорно дожидаться голодной смерти и никого не известят о своей крайней нужде?

– Если того требовал бы монастырский устав, клариссинки не отклонились бы от него ни на йоту, будьте покойны; но на такой крайний случай их основательница предусмотрела спасительное средство. В обители есть колокол – по слухам, совсем маленький, и на памяти здешних жителей он ни разу не звонил; так вот, если сестры остались без еды более чем на двадцать четыре часа, им дозволено позвонить в колокол – и тогда благочестивые антверпенцы кинутся спасать своих клариссинок, которые в трудную минуту всегда приходят нам на помощь.

Мне подумалось, что спасение может ведь и запоздать; но свои мысли я оставил при себе и свернул разговор на интересующий меня предмет, спросив хозяина, не слыхал ли он о некой сестре Магдалене.

– Как не слыхать, – ответил он, понизив голос до шепота, – слухами земля полнится, даже из обители клариссинок кое-что нет-нет да и просочится. Сестра Магдалена либо великая грешница, либо святая. Говорят, она трудится больше, чем все прочие сестры, вместе взятые; в прошлом месяце ее хотели сделать настоятельницей, так она принялась умолять, чтобы ее поставили не выше, а ниже всех и обращались бы с ней как с недостойной служанкой.

– А вам не доводилось видеть ее?

– Нет.

Я истомился в ожидании отца Бернарда, но неведомо почему медлил и не покидал Антверпен. Между тем политическая обстановка здесь осложнилась как никогда прежде из-за нехватки продовольствия, вызванной сильным неурожаем. На каждом углу мне встречались компании озлобленных оборванцев, у которых при виде моей гладкой кожи и дорогой одежды по-волчьи загорались глаза.

Наконец отец Бернард объявился и в ходе состоявшейся у нас долгой беседы рассказал об удивительном стечении обстоятельств: в одном из австрийских полков, расквартированных в Антверпене, служит мистер Гисборн! Я попросил отца Бернарда познакомить нас и получил его согласие. Но уже через день он сообщил мне, что, услышав мое имя, мистер Гисборн наотрез отказался иметь со мной дело – якобы он давно отрекся от своей страны и не желает знаться с соотечественниками. Вероятно, мистер Гисборн припомнил, что я как-то связан с его дочерью Люси. Так или иначе, он не оставил мне шанса свести знакомство с ним.

Отец Бернард подтвердил мои предчувствия – да, атмосфера в Антверпене день ото дня накаляется, в среде рабочего люда началось брожение, того и гляди грянет гроза. Он настоятельно советовал мне уехать, но я заупрямился – близость опасности возбуждала меня.