Рука и сердце [сборник litres]

Однажды мы с ним прогуливались по Грунплац[23], и он поклонился австрийскому офицеру, направлявшемуся в собор[24].

– Ваш мистер Гисборн, – пояснил он, едва офицер проследовал мимо.

Я проводил взглядом высокую подобранную фигуру в военной форме. В глаза мне бросилась безупречная выправка, хотя офицер был уже немолод и никто не упрекнул бы его за чуть менее горделивую осанку. Он обернулся, и я увидел его лицо – изборожденное глубокими морщинами, усталое, желчное, опаленное огнем войны и страстей. Наши глаза на мгновение встретились, но каждый тотчас отвернулся и пошел своей дорогой.

Его внешний вид произвел на меня неизгладимое впечатление. Тщательность в одежде, откровенная забота о своем облике так мало вязались с неприветливым и сумеречным выражением лица! Узнав, как выглядит отец Люси, я с того дня инстинктивно высматривал его в толпе. В конце концов он заметил мой интерес к своей персоне и всякий раз, когда я оказывался поблизости, обжигал меня высокомерно-недовольным взглядом. Впрочем, во время одной из наших встреч мне выпал случай услужить ему. Свернув за угол, он неожиданно столкнулся с компанией воинственно настроенных фламандцев. После короткой перепалки мистер Гисборн выхватил шпагу и легким, но точным движением царапнул одного из смутьянов, прочертив у него на щеке кровавую полосу. Вероятно, Гисборн счел, что ему нанесли оскорбление; я был далеко и слов не расслышал. Если бы фламандцы навалились на него всей гурьбой, ему бы не поздоровилось. Но я кинулся вперед и стал громко звать на помощь австрийских солдат (в Антверпене хорошо знали тогда этот призыв!), постоянно патрулировавших улицы, и те отовсюду сбежались на мой крик. Боюсь, ни гордец мистер Гисборн, ни бунтовщики-простолюдины не испытывали благодарности за мое непрошеное вмешательство. Старый офицер занял наилучшую позицию для обороны – спиной к стене; в руке у него сверкала шпага, и он готов был дать бой всем шестерым или семерым крепким, разъяренным, но безоружным противникам. Увидев австрийских солдат, он убрал шпагу в ножны и скомандовал им разойтись, после чего сам неторопливо пошел по улице прочь. Фламандцы злобно ворчали ему вослед и, кажется, подумывали разделаться со мной за мой крик. Мне было все равно – я влачил свою жизнь как постылое бремя; и, возможно, моя бесшабашная смелость – то, что я не пытался унести ноги, покуда мог, – остудила их горячие головы. Они даже снизошли до беседы со мной и рассказали про свои беды. Поистине, на их долю выпало столько лишений, что после этого немудрено было впасть в отчаяние и злобу.

Человек, которому Гисборн оцарапал шпагой лицо, добивался от меня имени своего обидчика, но я отказался назвать его. Вместо меня ему ответил один из его товарищей:

– Я знаю его. Это Гисборн, адъютант генерал-коменданта. Я хорошо его знаю!..

И он начал рассказывать им про Гисборна, нарочно понизив голос. Я видел, что от его слов в них закипает дурная кровь и что рассказ не предназначен для моих ушей. Я молча оставил их и пошел к себе на квартиру.