Руки моей не отпускай

– Вот что, дядя, – принялась растолковывать она ему, – сейчас ты извинишься перед моей мамой. Качественно извинишься, а потом пойдешь на хрен вместе со всей своей родней. И если я еще раз увижу тебя или кого-нибудь из них где-то в поле моего зрения или рядом с нами – покалечу. – И спросила почти ласково-дружески: – Веришь?

Тот торопливо закивал.

А Аська, войдя в роль, подтянула его лицо к себе еще ближе и пугающе многозначительно, доверительно тихо спросила:

– Ты вообще откуда такой бесстрашный-то нарисовался, а, дядя? – давила на психику она. – Ты вообще в курсе, КТО нас с мамой защищает и кто за нами стоит, чтобы тут бесстрашие проявлять? А? Или ты суицидник-эстет? – сделав ну очень многозначительный акцент на слове «кто», наигранно поразилась она.

Чувак побелел реально – Аська в жизни такого не видела, чтобы человек в одно мгновение из красного стал вдруг совершенно белым, глаза его расширились еще больше, и на лице отобразился какой-то совершенно животный, запредельный ужас.

– Ага, вижу, знаешь, – Аська осталась довольна произведенным эффектом. – А теперь культурно извинись перед женщиной, которой нахамил.

– Женечка-а-а, – просипел удушенным свистом мужик и вдруг заплакал. – Ты прости-и-и, – покачал он головой и залился слезами. – Это все мать, ты же знаешь, какая она. Это мать. Я не хотел…

Асе вдруг стало противно, она отпустила его многострадальную голову и, дав хорошего ускоряющего пинка под зад, напутствовала:

– Все, ты извинился, теперь можешь идти. И повысила голос, рекомендовав: – И чтобы мы вас тут всех не видели! А то еще нарветесь на неприятности.

Парень снова часто закивал и, заскулив как-то тонко, истошно, по-бабьи, держась за отбитые причиндалы, на полусогнутых ногах мелко потрусил прочь, туда, где стояли и тревожно смотрели в их сторону люди в черных одеждах, совершенно чужие и безразличные Косте Полянскому.

– Ася, – спросила вдруг глухим голосом мама, – а кто нас защищает?

– А хрен его знает, – усмехнувшись, пожала плечами и развела руками Аська. – Но они-то точно не в курсе, что никто. Пусть думают, что бандюки какие отмороженные.

А Евгения вдруг заплакала – первый раз с того момента, как ей сообщили о смерти любимого Кости, шагнула к дочери, прижала ее к себе и, усмехнувшись сквозь слезы, сказала:

– Ты так на него похожа. Так похожа. Характер, как у него, решительная, бесстрашная. Такая же, как он. Такая же.

Хоронившие Костю нелюбимые и чужие родственники, перепуганные до паники информацией от пострадавшего мужика, кое-как доковылявшего до них, о том, что им могут сделать ата-та какие-то страшные дядьки за то, что обидели Костиных девочек, мгновенно покинули кладбище, даже не завершив процедуру погребения, то есть даже не опустив гроб в могилу, оставив в полном недоумении и растерянности рабочих, ждавших рядом с лопатами.

И Ася с Евгенией смогли завершить весь обряд в покое и тишине, достойно проводить отца и мужа. Рабочие, войдя в их положение, сняли крышку гроба, чтобы девочки могли проститься с покойным, а потом, снова заколотив крышку, закончили погребение. Ася с мамой возложили розы на свежую могилу и еще долго молча сидели рядом прямо на комковатой влажной земле.

Вернувшись домой, накрыли стол, позвонили родным в Воронеже и все вместе – те там, «на проводе», за столом, держа трубку у уха, они здесь, в Москве, – помянули, как и положено.

А потом была длинная ночь, изменившая жизнь их обеих. Ночь, которую они проговорили с мамой, сидя на кухне с включенным бра, как сидели накануне его смерти Женя с Костей всего несколько дней назад.

И Ася узнала, почему убили ее отца и чем он по-настоящему занимался.

Костя собирался уезжать из страны, в которой практически мгновенно была убита наука и которая выплевывала за ненадобностью все свои гениальные умы и свой научный генофонд и достояние. Фигня, что утверждают, будто бы смерть советской науки началась в девяностых, – нет, разваливаться она начала гораздо раньше, а к концу восьмидесятых уже практически полностью была уничтожена вся по всем направлениям. И было в этом явлении явное предательство. Явное! Только мало кто об этом говорил тогда и упоминает сейчас. А если и не предательство, то тупость людей, курировавших фундаментальную и прикладную науку. И Полянский-то с его аналитическим гениальным умом отчетливо понимал, куда все катится, и чем закончится, и как будет через десятки лет с кровью, потерями, надрывом и колоссальными финансовыми затратами восстанавливаться и так и не восстановится до конца все, что херили сейчас, сливая Западу и тупо «в унитаз».

Полянский хотел уехать еще в девяностом, к тому же прошлый, восемьдесят девятый, год он провел в Америке, работая с коллегами, занимавшимися той же проблемой, что и лаборатория его НИИ, так сказать, по обмену опытом и наработками. Между прочим, там же мимоходом защитил и докторскую диссертацию.

Но когда он уже приступил к оформлению отъезда вместе с семьей, когда оставались лишь формальности, в его жизни случилась роковая встреча с другом детства.