Руки Орлака

Шевалье продлил свой визит. Сказать, что они беседовали, было бы неверно. Розина ликовала. Уже поняв, что ей не удастся вытащить из художника даже туманного объяснения, касающегося зловещей загадки или же ее решения, она ограничивалась тем, что вспоминала свои невзгоды и открыто выражала радость. Для шевалье это было наилучшее вознаграждение, и Крошан задержался, чтобы полюбоваться этим ее блаженством (творцом которого он сам и являлся), зная, что подобные праздники случаются редко и воспоминание о них дарит наслаждение, словно приятный аромат.

Время от времени – ибо он еще не ужинал – он брал со стоявших на столе вазочек печенье и предавался своей невинной мании, то есть издавал ртом и носом все виды музыкальных звуков, порой он принимался вполне искусно насвистывать мелодии, подражая флейте, которые его горло, превращаясь в гобой, сопровождало музыкальными фразами, повторяющими основную тему. Его пальцы, барабаня по всему, что им попадалось, задавали ритм этому необычному дуэту. Затем все резко прекращалось, Филомелу[71] сменял Трибуле[72], и гобой, снова став горлом, выдавал какой-нибудь восхитительно жалостный каламбур, тотчас же увенчанный звуком трубы или же полькой для корнет-а-пистона.

Они даже не услышали, как пробило полночь, и шум голосов на лестнице возвестил им о возвращении Стефена.

– О небо, это ваш муж! У меня аж волосы встают дыбом! – воскликнул лысый шутник, симулируя испуг. – Смерть и проклятие! У вас есть тут стенной шкаф?.. Переоденьте меня в рабочего-каменщика; я не согласен на другой костюм, кроме одежд Баденге![73]

– Лучше воспользуйтесь служебной лестницей! – посоветовала Розина.

Режина увлекла мсье де Крошана за собой в коридор. Он подцепил шляпу кончиком трости и, с тысячью самых комичных предосторожностей крадясь вдоль стены, исчез в кухне, словно за кулисами театра.

Стефен как раз входил с другой стороны, пропуская вперед себя поэта Фрюске, скрипачей Лантёя и Десперье, виолончелиста Мокалькена и альтиста Бюффа.

Было заметно, что последний концерт сезона прошел как нельзя лучше. Розина понимала под этим не успешное исполнение программы, а отсутствие для Стефена каких-либо неприятностей, исходящих от банды «инфракрасных». Она была этим крайне довольна. Развязка была столь близка, что Розина желала лишь одного: пусть до полудня завтрашнего дня преследователи оставят ее мужа в покое. На какой-то миг она даже испугалась – хотя и не сказала об этом шевалье, – что Стефен не вернется и несчастье, нависшее над его головой, обрушится в то самое мгновение, когда этого уже не ждешь.

Гости Розины украдкой поглядывали на нее с некоторым удивлением, которого она не могла не заметить.

«Я и не предполагал, что она так красива», – думал Лантёй.

«Как же она молода!» – говорил себе поэт.

«Чудесные зубы!» – нашел Мокалькен.

Стефен, и сам несколько изумленный, пытался понять, почему жена кажется ему ожившим воспоминанием. Едва ли кто-то мог предположить, что юность и изящество чудесным образом вернулись исключительно благодаря счастливой улыбке.

Поужинали. Веселость и красота Розины очаровали всех. Охваченный приятным волнением, вызванным ее грациозностью и остроумием, Стефен, казалось, позабыл о тисках банды «инфракрасных». По правде говоря, его лицо на миг омрачилось, лишь когда Лантёй предложил ему сыграть вместе с ним сонату Лекё[74].

– Нет-нет, – сказал он, – мои руки все еще не в состоянии… Вот через полгода я буду к вашим услугам!

– Мсье Фрюске, прочитайте нам что-нибудь! – попросила Розина, переводя разговор на другую тему.

Бюффа потребовал «Мадонне».

Но Розина вспомнила про «безжалостного жонглера», метающего ножи в середине стихотворения, увидела, как Стефен вздрогнул.

– Только не из Бодлера, – сказала она. – Что-нибудь ваше!

Фрюске покорно начал:

Любуюсь я зарей морозной:
она
изумлена,
что рождена так поздно,
ей курьезно
признать
старуху-мать…

Когда он закончил под горячие аплодисменты слушателей, то все заметили, что час уже поздний и давно пора, учитывая привычки и мелофобию соседей, предаться камерной музыке.

Фрюске, Розина и Стефен прослушали квартет Равеля[75].

Словами можно описать картину, статую. Но квартет? Чернила не подходят для звуков, и не литератору описывать то, что должно быть прославлено четырьмя иерофантами, способными заставить петь струны. Знайте лишь, что нет ничего прекраснее, чем слушать, как шедевр собирает в тишине свои патетические голоса, преображенные крики и тот рокот, который становится музыкой, оставаясь шумом.

Нет ничего прекраснее этого – разве что видеть лица Розины и Стефена, молодого человека, находящего забвение своих страданий в том, в чем его жена черпала радость и счастье.

Расстались уже на рассвете.

Розина смотрела, как спит Стефен.

Он отдыхал безмятежно, вероятно устав, но также и успокоившись за несколько часов разрядки и развлечений.

Ей же не давали спать радость, нетерпение и любопытство.