Руки прочь, профессор

– Это рефлексы, Кать, – Анька пожимает плечами, – я не придумала ничего лучше, чтобы тебе рассказать, что он до меня не домогался, а я пыталась его спровоцировать. Сама сказать… Струсила.

Смотрю на неё.

Она измучена не поддельно. Её надлом будет очевиден любому, кто знает Капустину хоть даже несколько часов. Даже она не сможет разыграть отвращение к собственной жизни настолько правдоподобно.

– Ты ведь меня знаешь, да, Ань?

Она кивает. Слабо, но все-таки заметно.

– Ты понимаешь, что такие косяки я не прощаю?

Немного жалости в груди все-таки шевелится, когда я смотрю Аньке в глаза. Понимаю, что такие установки не могут вдохновлять жить во что бы то ни стало, но…

Я не хочу, чтобы она выходила с балкона или вскрывала вены.

Но и дружить как раньше, быть как сестры-двойняшки, о которых обе втайне мечтали – сами друг другу признавались, так мы уже не сможем.

– Иванова, Капустина! На выход, – щуплый сержантик встает за дверью камеры и начинает скрежетать с замком.

– Разве нас не должны до утра продержать, как минимум?

Я ведь спрашивала, на сколько нас задерживают, у обыскивающего нас полицейского. Тот буркнул, что предварительное задержание может достигать сорока восьми часов. Я – восславила бога за то, что догадалась скинуть СМС Ройху раньше. Телефон в участке отжали.

– Вас родители забирают, – мрачно бурчит полицейский, – они уладили все вопросы с начальником отделения. Шуруйте отсюдава.

Родители? Мама вышла из комы так внезапно? Папа встал из могилы и дохромал ко мне с Рождественского кладбища?

Катя, ну окстись. Какой бред! Ты же одному человеку о своем задержании писала. Кому же еще приходить по твою душу?

Я устала настолько, что эта мысль не кажется мне плохой. И пока мы с Анькой устало ковыляем за сержантом по коридору полицейского отделения – я почти вижу, как сейчас зайду в кабинет следователя, увижу, как навстречу со стула поднимается Юл.

И все что я хочу сейчас – поскорее сократить расстояние между мной и ним до нуля и боднуть его лбом в грудь. Ощутить, как он меня обнимает.

Потому что я за-ко-ле-ба-лась!

Эта фантазия настолько сладкая, настолько вкусная, что оказавшись в вожделенном кабинете я даже в ступоре замираю на пороге, задерживая движение нашей небольшой процессии.

Навстречу мне никто не поднимается. Только Игорь Андреевич Капустин – журналист-репортер, с одного из центральных каналов, прожигает меня жгучим взглядом через весь кабинет.

– Катя, ты не могла бы пропустить сюда Аню. Я хочу лично ей сказать, в каком восторге от её поведения.

– Да-да, конечно, – осоловело говорю, шагаю в сторону, а сама – продолжая шарить взглядом по сторонам. Будто ожидаю, что Ройх из шкафа выскочит, хотя конечно же нет!

Нет.

Его здесь нет.

Он ко мне не приехал.

32. Глубже и глубже

– Ваши подписи нужны тут, тут и вот тут…

Мне приходится сосредоточиться на листе, который ко мне пододвинули. А то черт знает, может, мне какое чистосердечное признание суют, видя, в каком я раздрае. Подпишу, и заломают меня!

Даже не думала, что меня так размажет.

Хуже ничего нет, чем неоправданные романтические ожидания.

Романтические, так точно. Спорить с этим бесполезно уже.

Только любовь может закрыть тебе ладонями глаза, только любовь может оспорить очевидные вещи, только любовь может так мучительно выворачивать тебя эмоциями наружу из-за всякой ерунды.

Откуда я знаю? Я великий теоретик! Именно поэтому, прямо сейчас, я понимаю, что все плохо. Я по уши влюблена в Юлия Владимировича Ройха. А ему на меня плевать!

– Тот перец из новостей говорил кому-то, что будет вам награду выбивать, – шепотом комментирует капитан, протокол которого я сейчас читаю.

– Да шел бы он со своими наградами, – вздыхаю и неуклюжими пальцами берусь за ручку. Все вроде в норме. Угон мотоцикла, кража буханки хлеба и разбойное нападение в моем протоколе не упоминаются.

Шутки получаются несмешными даже для самой себя.

Но я наконец-то свободна. И наконец-то одна.

Да-да, Капустину отец увел почти сразу. У неё, мол, психотравма, она не готова к допросу, но по повестке они придут, разумеется. А меня попросили остаться и подписать показания. Я осталась.

Честно говоря – не очень-то и хотелось уходить одновременно с Капустиными. Анькин отец еще с прошлого года ведет в отношении меня какую-то странную ледяную войну. То есть не только всячески игнорирует мое присутствие рядом, но и раз в две недели стандартно заводя с Анькой речи про то, что не стоит дружить со всякими отбросами.

Что ж. Он, наверное, должен быть счастлив сейчас!

Я выхожу из участка в ночную весну и замираю на разбитых ступеньках. Внюхиваюсь в темноту.

Москва не умеет спать, у неё вечная бессонница. И не сиять она не умеет – эта вечно молодящаяся престарелая светская львица, которая даже спит в полном макияже, на случай «а вдруг умру и поеду в морг некрасивая». Но ночь все равно хороша. Больше тишины, больше уединение, больше…

– Би-бип!