Рукопись Бэрсара

‑ А почему нет? Завтра выходной, дома нас с вами не ждут.

Опять страшок, нет уже страх. Оказывается, это правда...

‑ Я... честно... не знаю. Так сразу...

‑ Как хотите. Мне‑то лишь бы вечер убить.

Борис Николаевич вспомнил о духоте пустого дома, о древнем фильме по телевизору, выдохнул из себя страх и махнул рукой:

‑ А, где наша не пропадала! Только давайте уж познакомимся. Борис Николаевич.

‑ Владимир Аркадьич, ‑ отозвался тот, и какая‑то горькая насмешка мелькнула в его глазах.

В институт ‑ громадный аквариум на Пушкинской ‑ их пропустили молча. Видно было, что вахтер знает Владимира Аркадьевича и привык к его появлениям в любое время. Чем‑то эдаким вдруг повеяло на Бориса Николаевича, о с о б е н н ы м. Каким‑то отголоском то ли книг, то ли фильмов о героических ученых, чем‑то, что приятно взволновало его ощущением своей  п р и ч а с т н о с т и.

‑ Как же у вас без пропусков? ‑ спросил он, невольно понизив голос.

‑ А что нам пропуска? ‑ с своей нерадостной усмешкой отозвался Владимир Аркадьевич. ‑ Тут человека и так видно. Ну, вот вам и наши хоромы, заходите, милости просим.

Если Борис Николаевич и ждал чего‑то необыкновенного, то ожидания его оправдались с лихвой. Они прошли через две комнаты, набитые такой внушительной аппаратурой, что он и дышать боялся; только в третьей, на дверях которой красовалась невразумительная табличка "В. А. Кибур. Центральный" осмелился наконец, перевести дух.

Здесь хитроумных ящиков с кнопочками, клавишами и экранами тоже хватало, но они были как‑то растыканы по углам, а посередине ни к селу, ни к городу торчали два высоких кресла на манер самолетных.

‑ Ну что, ‑ небрежно махнул на одно из них Владимир Аркадьевич, ‑ не передумали, так садитесь.

‑ А почему... в кресло почему?

‑ А больше некуда.

Действительно, ‑ некуда. Борис Николаевич осторожно сел.

‑ Да вы не бойтесь, ‑ проворчал Владимир Аркадьевич, возясь у шкафчика в углу. ‑ Не кусается. Вот берите‑ка, пейте.

‑ Что это?

‑ Не яд, гарантирую. Напряжение надо снять. Ну?

Борис Николаевич задержал дыхание и проглотил горькую жидкость. Снова страх: зачем я это делаю? Не хочу! И непонятное упрямство: не испугаете! Вот возьму...

‑ А аппаратура у вас импортная, надо полагать? ‑ спросил Борис Николаевич. Хотел спросить, но вдруг оказалось, что язык ему не повинуется. Лицо Владимира Аркадьевича угрожающе надвинулось на него, угрюмым и насмешливым было это лицо, а в глазах непонятная тоска.

‑ Готов, надо полагать, ‑ проворчал он, наклонившись. Борис Николаевич хотел возмутиться, но ничего не вышло: сидел, как тряпичная кукла, и даже моргнуть не мог.

‑ Значит, не боишься, говоришь? Правда тебе нужна? Получишь. Всю сколько есть... не отплюешься. Пара вариантов ‑ и хватит. Все ясно. Еще мурло для статистики. А, один черт!

Этого Борис Николаевич уже не слышал. И, конечно, не чувствовал, как Владимир Аркадьевич ловко надел на него манжеты с пучками проводов, насажал на грудь датчиков и вытащил откуда‑то из‑за кресла тяжелый шлем. Рывком надвинул ему на голову, отошел к мерцающей красными огоньками панели, покосился через плечо и резко утопил клавишу.

... ‑ Привал, ‑ сказал старшина, и Борис Николаевич прямо с шага рухнул на колкий лесной мусор. Низкое солнце уже не просвечивало лес насквозь, но зной не ушел ‑ висел между стволами горячим киселем, паутиной лип к мокрому лицу. Борис Николаевич медленно стащил пилотку и вытер лоб. Рука была словно чужая, да и все тело тоже ‑ вялое, налитое той равнодушной усталостью, когда уже не чувствуешь ни комариных укусов, ни боли в стертых ногах. Просто бездумно идешь, пока надо, и также бездумно падаешь, если не надо идти.

‑ Притомился, Николаич? ‑ дружелюбно спросил старшина.

‑ Немного, ‑ ответил он с благодарной улыбкой. Только Шелгунов и остался ему из прежней жизни ‑ единственный уцелевший из их роты. То, довоенное, стало теперь таким далеким, таким ненастоящим, что как‑то странно было о нем вспоминать. Валя, Сережа, новая квартира, которой он так радовался когда‑то. Словно и не его была эта жизнь ‑ придуманная или вычитанная где‑то, ‑ а его жизнь началась всего пять дней назад тем страшным ‑ первым и последним ‑ боем.

Он невольно втянул голову в плечи, спасаясь от застрявшего в ушах воя бомб. Бомбежка, а потом танки. И ночь, когда не стыдясь слез, он брел за Шелгуновым... куда‑то... куда‑нибудь...

Остальные уже потом прибились. Зина... Борис Николаевич повел взглядом и увидел, что Зина спит, уткнувшись лицом в колени. Выгоревшая гимнастерка плотно натянулась на лопатках, стриженые волосы свалялись и посерели от пыли.

Саня сидел рядом, преданно сторожа ее сон. Он был щупленький и конопатый, на полголовы ниже Зины, совсем мальчишка рядом с ней. И взгляд у него был детский ‑ серьезный, неподвижный взгляд деревенского мальчика, и еще совсем мальчишеский, ломкий голос. Зину он знал три дня, а казалось ‑ всю жизнь, и само собой разумелось, что он идет рядом с ней, тащит ее медицинскую сумку и покорно сносит ее грубоватые шутки.