Рукотворное море

Иногда Севриков останавливал встречные суда и через мегафон устраивал выволочку судоводителям за то, что они с запозданием дают «отмашку», установленную правилами, или слишком близко огибают автоматические бакены, возвышающиеся над водой как маленькие сторожевые башни.

Когда совсем стемнело и ветер усилился, они зашли в рубку, где молодой капитан катера, недавно окончивший училище судоводителей, вглядывался в бинокль, чтобы по дальним бакенам определить судовой ход. У них с Севриковым пошел отрывистый профессиональный разговор, Макарычев к нему не прислушивался. Вглядываясь в густеющие сумерки, он продолжал думать о происшедших изменениях, о том, как здорово поработали люди его поколения. Так ведь и знал: поедет на родину и живая действительность его захлестнет, закружит своеобразием, новизной. С завистью он подумал и о Митьке Фролове, пьющем шампанское в каюте люкс, — он и забыл совсем, что у него такой знаменитый земляк. Думал Макарычев и о молодчаге Андрюшке Севрикове, который так интересно показывает ему родные места. Вспомнил и других сверстников, многих уже нет в живых. А ты сидишь сиднем в своем министерстве, стал форменным аппаратчиком, даже во время войны воевал не на переднем крае, а во фронтовом арттехснабжении. А где теперь тот нарядный теплоход? Девушки, загорающие в шезлонгах? Официантка в крахмальной наколке? А «Метеор» небось давным-давно пришел в Углич.

Немного погодя они засели с Севриковым в командирском кубрике выпить на сон грядущий, и на закуску у них была рыба горячего копчения, замечательная рыба, не то судак, не то синец, взятая, видно, прямо с рыбзавода — такая она была сочная, не лежалая. Севриков пил в меру, заботясь о том, чтобы не подать дурной пример команде, — кроме капитана, был у него здесь молодой механик и два матроса, Славик и Толик, совсем мальчишки. А может, стеснялся, кто его знает… Что касается Макарычева, то он пил вольно, большими глотками, забыв думать о сердце.

Иногда они поднимались на палубу проветриться, полюбоваться видом ночного моря, звездным небом, зелеными проблесками щелевых створов, будто стоящими на краю света. И брызги, не соленые, пресные, но морские брызги оседали на их лицах.

Это был на редкость приятный вечер. Они пили, ели, рассуждали о жизни. Макарычев чувствовал себя счастливым, его радовало, что они с Севриковым одинаково мыслят, находят общий язык, — значит, не утрачены в столице корневые связи с родиной. Его умиляло и то, что Севриков влюблен в свое рукотворное море, что и он, как сам Макарычев, гордится достигнутыми победами. Конечно, его рассуждения о жизни подчас немного наивны в обстановке ряда нерешенных экономических проблем и обостренных международных отношений, но Макарычеву в тот вечер нравилась и эта немного провинциальная приподнятость Севрикова.

Утром они проснулись рано. До ближайшей пристани, где Севрикову нужно было повидать смотрителя бакенов и где можно было купить еды и хлеба, так как вчера они уничтожили запасы подчистую, было теперь рукой подать. Макарычев высказал мысль, что магазин, конечно, еще закрыт, да и смотрителя стоит ли поднимать с постели. Лучше подойти к берегу, пособирать к завтраку грибов, а он, естественно, испробует свой пражский спиннинг.

Катер свернул с судового хода, и молодой капитан направил его к берегу, поросшему сплошной стеной черного леса.

По пружинящим сходням они сошли на песчаную отмель, мысом выдающуюся в водохранилище. Берег возвышался над отмелью, ощетинясь мохнатыми корнями.

Лето в тот год было грибное, но они не нашли в лесу ни одного гриба.

Малым ходом катер благополучно выбрался из полосы с затопленными пнями и теперь, прибавив скорость, шел к пристани. Севриков закончил разговор с механиком и встал у борта, рядом с Макарычевым.

Издали увидев, что магазин в прибрежном поселке уже открыт, Севриков обрадовался.

Через пять минут Севриков и Макарычев вышли из магазина с белым хлебом, сардинами, банкой тушеной свинины, сыром и бутылкой «Российской».

Возвращаясь к катеру, Макарычев обратил внимание на благообразного старичка, поджидающего, как видно, пассажирский пароход. Он сидел на прибрежной траве недалеко от причала, спустив с откоса ноги в начищенных сапогах. Светло-голубая рубашка его была строго застегнута до самого горла, а на плечи накинут полосатый пиджак. Рядом на аккуратно расстеленном платке стояла початая бутылка молока и были разложены соль в чистой тряпице, вареные картофелины, яйца и полбуханки пшеничного хлеба. Тыча в соль облупленное, до голубизны сваренное вкрутую яйцо, подбирая упавшие крошки желтка, он неторопливо закусывал, попивал молоко и подслеповатыми глазами поглядывал в сторону водохранилища.