Рукотворное море

Присев к столу у раскрытой печной дверцы, старик взял младшего внука на колени; нога с протезом, видно, плохо сгибалась, и он выпростал ее чуть в сторону. Сквозь дыру в правой штанине виднелось сочленение протеза. Старик старался его закрыть, но внук, перегнувшись у него на руках, полез в дыру и стал щупать на протезе никелированный винт с широкой плоской головкой. Ни у кого другого не было такой штуки, и, надо полагать, винт на ноге нравился мальчишке.

— Если в сорок лет человек все еще в чине капитана, или должность его цеховой инженер, или он рядовой врач в сельской больнице, или учитель, значит — что? Значит, жизнь ему не удалась, так, что ли? А если человеку за семьдесят и он в прошлом профессор ваксы, кислых щей и тому подобных вещей, в просторечии именуемых криминалистикой, а прозябает в жалкой безвестности, значит, и того хуже? — вдруг спокойно и рассудительно заговорил Ван-дер-Беллен. — Так вот, я вам скажу все это предрассудки. И страсть, азарт, порочность натуры тут ни при чем.

— Внешняя необходимость и внутренняя свобода. — кивнув головой, насмешливо подтвердил мой спутник. — А я вот инженер, черт возьми, а работаю инструктором в райкоме. Теряю квалификацию, отстаю. На том свете угольками мне за это воздастся? Нет, дорогой Евгений Андреевич, внешняя необходимость — да, но никакой внутренней свободы. Так устроена жизнь, и ничего с этим не поделаешь. Золото сдаете в казну? Так ведь не профессорам его добывать. Должен быть смысл во всем и, если хотите, даже чувство меры. Обыватель пусть думает, что жизнь человеку не удалась, если в сорок лет он рядовой врач или учитель. Но золотоискатель не та профессия, чтобы заниматься ею, имея высшее образование!

— Здравый смысл не противоречит свободомыслию, — возразил старик. — Однако человек должен по собственной воле выбирать решения. Тогда он человек. Он не должен быть рабом обстоятельств.

— А-а, раб обстоятельств! Об этом мы уже слышали. Здесь вы обрели свободу выбора? Вырвались из-под власти обстоятельств! Нищета духа и больше ничего, — сказал инструктор, а затем, поглядев по сторонам, довольно бестактно добавил: — Не говоря о прочем убожестве.

— Богатый — так здравствуйте, а убогий — так прощайте? — прихмыкнув, спросил Ван-дер-Беллен без особенной уверенности в голосе.

Я молча слушал их препирательства, и мне пришло в голову, что теперешняя личина Ван-дер-Беллена имеет какое-то идейно-религиозное обоснование, что-нибудь от толстовства, если хотите, или от баптизма. Поиски внутренней свободы показались мне в эту минуту пустой отговоркой. А может, старик просто-напросто решил разбогатеть? Черт его знает, разве не бывает так, что и существом интеллигентным вдруг завладевает бес стяжательства? Это табачное крошево имеет магическую силу. Давно известно — люди гибнут за металл.

Но тут же, понимаете ли, я прервал свои рассуждения. Что за ерунда! Заведуя кафедрой в университете, Ван-дер-Беллен зарабатывал во много раз больше, неизмеримо больше, чем сейчас. Нет, его спор с инструктором — это спор между долженствующим и сущим, между порядком и анархией, и так легко он не решается.

Спустив мальчишку на пол, старик вышел к снохам. Нам слышно было, как он сказал, чтобы они поставили самовар и сварили картошку. Кто-то из них с сердцем ответил: разве он не знает, картошка вся вышла. Старик вернулся к нам в горницу, и мы увидели, что от его насмешливости ничего не осталось — и он был мрачен и пришиблен.

Вскоре за тем пришли сыновья, — мы слышали, как они моются на кухне, пререкаются с женами. Но вот наконец мы все сидим за столом, разлиты первые стопки, поданы в большой миске самодельные сушки, в изобилии нарезан черствый серый хлеб, разложены по тарелкам колбаса, ветчина, сыр, которые мы привезли с собой, вскрыты консервные банки, пыхтит на столе пузатый медный самовар, такие я только в детстве видел, в деревне; сразу поданы на стол три крынки молока. Но молоко при водке совсем не обязательная закуска.

— Варенька, а капустка как же? — с жалобной интонацией спросил старик.

— Я же вам сказала, папаша, картошка кончилась третьего дня! И капусты ни грамма, — отрезала та, что была постарше.

Она полоснула нас с инструктором яростным взглядом, и юбка с сухим шорохом метнулась вокруг ее тугих бедер.

Черноглазая сноха с детскими, невинными губками подала на стол миску с крупно нарезанными солеными огурцами.

Мы помолчали.

— На золоте сидим, а иной раз и голодовать приходится, — с внезапной откровенностью признался Ван-дер-Беллен.

— Если золото вам богатства не принесло, почему вы не вернулись восвояси? — наконец задал я тот вопрос на который все еще не получил ответ.