Рулетка еврейского квартала

Дальше все стало еще веселее. Вместо того чтобы спокойно вложить средства в банк и продавать некоторые картины потихоньку, через официальные галереи, пусть и с потерей в комиссионных, Кадик поступил с точностью до наоборот. Велфер им с бабушкой полагался небольшой, однако помощь от общины позволяла снять недорогую квартирку. Затем Кадик уговорил бабушку потерпеть и довериться его коммерческому гению и немедленно ударился в спекуляции. Он считал себя умнее всех в этой Америке, стране недалекой и с кучей возможностей прямо под ногами. Опасался Кадик только собственных соотечественников и потому дел с ними не счел возможным иметь. Эти же «простодушные» коренные американцы, на которых была вся его надежда, те же босяки эмигранты, только в третьем и четвертом поколении, и просадили все Кадиковы наличные денежки за каких-то полгода на аферах с сомнительными акциями. А Кадику достался голый ноль. Но скверный дурачок и тогда еще ничего не понял своим утлым умишком. А стал продавать картины. И не по одной, а сразу на опт, чтобы выручить сумму покрупнее и опять приняться за спекуляции на бирже, теперь уже самому, не слушаясь ничьих советов. Только до акций на сей раз дело не дошло. Потому что задним местом мудрый Кадик даже не додумался те картины застраховать. А так и отдал их все, до единой, под пустую расписку солидному дядьке-посреднику с чисто арийской внешностью и истинно здешней фамилией Томпсон, который и пообещал ему взамен оптового клиента. Только картины надо перевезти к нему в офис, чтобы создать достойное впечатление. Не в их же скромной квартире те полотна показывать. Тогда большой цены не видать, как своих ушей. Кадик и перевез, да еще за свой счет. Взял расписку и стал ждать завтрашнего дня. А за ночь тот офис, скромное полускладское помещение в Бронксе, само собой, «сгорел до основанья». И претензий к Томпсону не могло быть никаких, от расписки он и не думал отказываться. Да, давал, но склад-то сгорел, можете жаловаться. Кадик кинулся в участок. Однако, узнав с первых же его слов, что имущество было не застраховано, полицейские немедленно утратили к делу интерес и указали беззащитному эмигранту на дверь. Теперь у незадачливого капиталиста оставался последний козырь в виде серебряной и фарфоровой драгоценной посуды и нескольких особо редких книг. Тут уж Кадику пришлось умолять бабку на коленях. Он ныл слезно и обещал поправить немедленно их благосостояние, смотреть в оба глаза, пропасть самому и запродать душу, но сделать кучу денег для матери. Бабушке очень польстило, что Кадик в первую очередь старается исключительно ради ее достойной старости, и бабка позволила взять из дому последнее имущество. И Кадик, получив бабкино разрешение, стал искать покупателей сам. Только здесь ему был Нью-Йорк, мировой мегаполис, возведший массовую преступность в эталон отношений, по сравнению с которым в плане уличных и средней руки грабежей Москва выглядела Ново-Афонским монастырем в недели Великого Поста. Слух о его намерении продать и о показанных на людях образцах рукотворного, дорогого антиквариата разошелся по округе быстро. Кто это сделал и откуда получил наводку, Гингольды так и не дознались никогда. А только когда бабушка и Кадик как-то вечером вернулись от родственников своих Хацкелевичей, квартира их оказалась стерильно пуста от ценностей. Налетчики не только унесли прочь посуду и книги, но и личные бабкины украшения, которые никто продавать не собирался, да еще каракулевую шубу, кожаное пальто Кадика и напольные старинные часы, семейную реликвию. Оставили только древний будуарный столик-бюро сандалового дерева, дрянной телевизор, бабушкин старинный комод, зеркальную горку в стиле «ампир» и кучу обувной грязи на полу. У бабушки немедленно случился истерический припадок, а у дяди Кадика – настоящий запой на последние деньги, оставшиеся от недавнего пособия. Тут уж пришлось заглянуть в глаза американским реалиям и по-настоящему искать средства к существованию. Что оказалось само по себе непросто.