Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Тут Витория заприметила, что стоявшие позади него крестьяне ухмыляются в усы. Когда он гордо прошествовал прочь, в толпе раздался насмешливый шепот:

— Уж коли на то пошло, так не очень-то он нас знает…

Услышав это, Витория тоже рассмеялась.

С гор, разбрасывая крупные мокрые хлопья, снова налетел вихрь — еще стремительней прежнего. Люди с веселым гиканьем разбежались кто куда. Витория с конями спряталась в ближайшем укрытии — под продымленным навесом — и стала ждать. Однако ненастье разыгралось не на шутку. Казалось, солнце навсегда закатилось. Снег валил, словно в серых сумерках.

— А я думал, что мы сможем ехать дальше, — сказал Георгицэ. — Теперь придется искать ночлег.

— Поищем и найдем, — спокойно заметила женщина. — А мне все думается, скоро распогодится. Разве не знаешь, что теперь бабка Докия стряхивает снег со своих овчинок и потом выставляет их на солнце?

— Какая еще Докия? — спросил сердитый голос. Из снежной завирухи возник и вошел под навес человек в длинном тулупе мехом наружу. Черной костистой рукой он сорвал с головы кэчулу и стряхнул с нее воду. Перед ними стоял седой старец с насупленными бровями. Оглядевшись, шумно выдохнул, и женщина тут же догадалась, что он под хмельком. — Какая Докия? — опять спросил он сердито и резко выпрямился.

— Бабка Докия[42], — ответил с ухмылкой Георгицэ.

— Да которая из них? Та что на горе или моя?

Тут вмешалась Витория:

— Не прогневайся, дед. Мы твою бабку не видали, знать ее не знаем.

— А ее Докией звать.

— Дай ей бог здоровья.

— Дай бог. А вы что тут делаете? Пришли сюда, да еще с конями, и будто так и надо. Это что же такое? Не спросились у меня, не кликнули мою бабку.

— Не сердись. Сейчас уедем. Мы люди проезжие.

— Эге, так дело не пойдет, милая. Едешь из Таркэу в Дорну, а кони у тебя не в порядке. Нет, придется посердиться. Надо было в дверь постучать, попросить мою бабку, чтобы в дом пустила. Чтобы отперла конюшню и подбросила сенца твоим лошадкам. А вы бы занесли в хату поклажу и отдохнули. Кусок сухого хлеба и стакан воды у меня еще найдется. Чего другого — нету, а все равно срамить меня — стоять тут под моей стеной — не след. И коней надо заново подковать. Я кузнец и коваль, а ковать смогу только завтра утром. Сегодня день воскресный. Я и в храме побывал. А потом заглянул в корчму. Где же старая? Эй, бабка Докия!

Он принялся стучать в дверь.

— Уж посерчаю! Что со мной поделаешь!

На пороге показалась бабка Докия — в катринце и вышитой рубашке.

— Ты что стучишь, старый?

— Чтоб ты открыла.

— Да разве дверь эта когда запиралась? Толкни ее и входи. А с тобой, — я вижу, — новые люди.

— Новые. А ты что, против?

— Отчего же против! Да я от сердца приглашаю их в дом, пусть отдохнут.

— Утречком подкую коней.

— Подкуешь, а то как же. А теперь пусти людей в дом. Не держи их на улице. Отомкни ворота и введи коней в конюшню. А покуда ты внесешь в дом поклажу, я и мамалыгу на огонь поставлю.

— Так я и сделаю. Только все равно сержусь.

Витория встала перед ним и сказала приятным голосом:

— А как величать тебя, дед?

— Прикопом.

— Дед Прикоп, хоть ты и грозен, а я все же скажу, что бабка твоя в молодости больно хороша была.

— Была, верно! А сколько зла совершила? Оттого и хожу я до сей поры сердитый и злость моя не пройдет. Слова не смейте мне поперек вымолвить. Сидите, ешьте и пейте со мной и со старухой. А утром подкую лошадей.

И почему Витории пришло в голову, пока они расставляли в горнице поклажу у печки, попытать кузнеца кое о чем?

Старик скинул тулуп и гостей заставил снять теплую одежду. Усадив их на низкие стульчики у очага, налил водки в зеленые стопки. И тут гостья спросила:

— Дед Прикоп, а тебе не приходилось подковывать коней из наших мест?

— Приходилось.

— А не останавливался у твоей кузницы прошлой осенью человек на вороном коне со звездочкой на лбу?

— Как же, останавливался.

— И ты помнишь, как он был одет?

— Помню. Мышастая кэчула. Черный в клиньях смушковый кожушок до колен, ботфорты.

— То был мой муж, дед Прикоп.

— Хм, — произнес старик. — Коли то был твой муж, так я прямо скажу — видный он молодец. Одно не понравилось мне: в дорогу пустился на ночь глядя. Мне бы охота посидеть с ним за рюмочкой, вот как с вами. Я с местными жителями не пью, а вот с проезжими люблю: маются в дороге, забот полон рот, тут рюмочка горячительного да доброе слово — в самый раз! А он — нет, приспичило ему ехать ночью: любит, мол, дорогу при ясном месяце. А что до разбойников, так он-де их не боится. У него в кобурах заряженные пистолеты. Так и уехал, а отъехав, скуки ради, заиграл на зеленом листе.

— Это он, истинно он, — шепнула горянка и, прежде чем поднести рюмку к губам, обронила на пол каплю вина.

X