Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— Она говорит, что тогда он задержался недолго. И в путь пустился на ночь глядя.

Витория смотрела в темное окно, взвешивая слова хозяйки.

— У него были деньги, и она просила его не ехать. Но он не послушался, укатил.

— Возможно, — отчетливо произнесла горянка, кривя губы.

Георгицэ между тем расположился на кровати у печки и заснул лицом кверху. Жена господина Давида опять что-то изрекла.

— Что она еще сказала?

— Говорит, парень — вылитый отец.

— Должно, так…

Оставшись одна, она множество раз перекрестила дверь и подушку, на которой собиралась спать. Затем села на трехногий стульчик, обхватила руками колени и, слегка наклонившись вперед, устремила взор в ту неведомую даль, которая ждала ее впереди. Она пыталась остановить мужа, заставить его поворотить к ней лицо, прочесть, что на нем написано. Но он опускался все глубже — и над ним смыкались вешние потоки.

На дворе звенела капель. Южный ветер то крепчал, то утихал совсем.

— Георгицэ, — шепнула она, склонившись над видением, — ответь мне, нашел ли ты другую?

Парень повернулся и открыл глаза:

— Ты что-то сказала, матушка?

— Да нет, ничего, — ответила она, пристально глядя в окно.

Некоторое время он смотрел на нее, потом внезапно смежил веки, забылся сладким сном.

А Витория меж тем судила мужа. Много надо было сказать, и она говорила, мысленно обращаясь к нему. Вспоминала свои сомнения и былые обиды. Сколько раз корила она его за дурную привычку заворачивать коня к чужим воротам! А уличали его старые чабаны, люди степенные, богобоязненные. Теперь вот нет его, сгинул и уж вовек ничего не скажет про те улыбки, про те часы.

Девять лет тому назад, на святого Егория, она ястребом налетела на Липана, готова была выцарапать ему глаза, вцепиться в горло. А он смеялся и тихонько отталкивал ее локтем. Она еще пуще распалилась и помянула злую разлучницу с устья Таркэу. «У нее — твои привалы, у нее проматываешь наше добро…» — горько сетовала она, норовя вцепиться в него. Тогда-то он в первый раз ударил ее. Потом обхватил руками, прижал к груди. И она тут же умолкла, словно речи лишилась. Уткнулась лбом в его подмышку и с подлой покорностью приняла его ласку. А семь лет тому назад он опять ударил ее. Один раз были черные глаза, в другой — голубые, какая-то немка. Она, конечно, понимала, что для такого мужчины, как Липан, это лишь забава, вроде как выпить стакан вина или сорвать ветку. Превыше всех оставалась для него она, в ней была сила и тайна, против которых Липан устоять не мог. И каждый раз он возвращался к ней, как к чистому роднику.

Нет, тут дело не в еврейке, не в зеленоглазой венгерке. Скорее всего, он лежит где-то убитый.

Она позвала его еще раз из глубин сердца, прощая за все, но Некифор не отозвался.

Утром в воскресенье она села на коня усталая и печальная. Отводя глаза, выслушала всевозможные советы купца и встрепенулась лишь тогда, когда он заговорил о деньгах, подсчитывая, сколько она задолжала ему.

— Это верно, — кивнула она. — Надо заплатить тебе за ночлег. А ты мне разменяй несколько тысячных, пускай мелочь будет под рукой. Не хочу, чтобы люди знали, какие при мне деньги. Зачем во грех их зря вводить. Были бы мои — бог с ними! Заберут, и ладно. Но это его деньги.

— Кого его?

Она ответила своим внутренним голосом, без слов: «Липана, убиенного». И ответ прозвучал лишь для нее самой. Получив мелкие деньги, она туго завязала их в узелке платка и пришпорила каблуками пегого конька.

Всю дорогу до Фаркаши сияло солнце.

Только они въехали в село, как с горы задул холодный ветер, налетели черные тучи, снежные вихри. Когда они проезжали мимо церкви, не видно стало ни неба, ни земли.

Витория остановила коня и сошла на землю. Перекрестилась на божий храм.

— Георгицэ, — проговорила она, — то знак нам: тут наш привал.

Сын тоже спешился. Взяв коней под уздцы, они стали искать укрытия.

IX

Знакомых у них тут не было. Они шли по главной улице деревни, оглядываясь по сторонам. Серыми крыльями охлестывала глаза непогодь. Потом вихри унеслись, и снова выглянуло солнце. Заголубело над головами небо. Впереди дорога круто сворачивала, словно в какой-то неведомый мир. Они увидели на площади взволнованное людское скопище. Задние толкались, пытаясь пробиться вперед. Стоявший на завалинке ближайшей избы человек громко что-то объяснял. Потом толпа расступилась, пропуская невысокого чернявого господина. По всему видать, начальник. Островерхая кэчула на большой голове была из смушки, шуба — с выдровым воротником. Задрав голову, он проследил глазами за снежным вихрем, уходившим на запад.

На другой дороге, ведшей к перекрестку, показались новые люди. Впереди выступали два жандарма, вели двух незнакомцев в потрепанной городской одежде, в пальто с куцыми рукавами. Задержанные шли спокойно, словно унизительное положение их ничуть не задевало.

Господин в островерхой смушковой кэчуле важно насупился. Стоя на возвышении, он ждал, когда жандармы подведут незнакомцев к его ногам. Наконец те подошли; жандармы остановились несколько позади.