Румынская повесть 20-х — 30-х годов

И, выйдя за ворота, стал расспрашивать детей, которые гнали волов по дороге.

— Эй! Вы Станку не видали?

— Видели.

— Где?

— Да она скотину пасла.

— После обеда?

— Да, она с нами домой возвращалась. А куда потом делась, не знаем.

Думитру задумчиво почесал затылок: где же она?

Самый маленький из детей, который до сих пор молчал, сказал тихо, с гордостью, чуть пришепетывая: «А я знаю где!»

— Где же, черт побери? — рявкнул Думитру на мальчугана, словно он был виноват в том, что случилось.

Мальчик вполголоса испуганно ответил:

— На большой алыче.

— На какой алыче?

— На большой. Она еще сказала: пойдем со мной, я тебе тоже дам.

— И ты не пошел, негодяй? — резко спросил Думитру, подходя к нему.

— Нет.

И мальчик на всякий случай отступил на шаг.

— Почему?

— Да так. А еще сказала: «Не говори ему! — и мальчик указал пальцем на Думитру, — а то изобью тебя прутом до крови». Но я девчонок не боюсь.

И, приободрившись, взглянул на Думитру.

— На какой алыче, я тебя спрашиваю? Вот я тебе задам! — гаркнул Думитру.

— На большой, с желтыми спелыми сливами, знаешь, в саду около церкви.

Мальчик испуганно озирался, собираясь удрать.

Думитру, проклиная всех святых, пошел к дому, бормоча: «Ну, погоди, я ей покажу сливы! Я ей все кости переломаю! Я ей деньги плачу, а она скотину бросает?! Пусть только придет!»

Я вмешалась:

— Не бей ее, Думитру, а то я рассержусь.

— Вот те на, не бей! Это почему?

— Она сирота. Кто учил ее добру? Если бы твой Ион жил у чужих людей, разве бы он знал, что хорошо и что плохо? Что бы ты сказал, если бы его побили?

Думитру пристально, испуганно посмотрел на меня и слегка покраснел от досады на жалость, которая внезапно зародилась в его душе.

Потом он повернулся ко мне спиной и ушел. Сел у ворот на бревно, швырнул шапку на землю и снова выругался.

Почти совсем стемнело, когда Станка вернулась домой. Думитру подстерегал ее.

Она шла крадучись, вдоль забора, легкая, словно котенок, с блестящими от страха глазами. Проходя мимо Думитру, она прижалась к изгороди. Он встал. Станка заслонилась локтем.

— Пришла, сучка?.. Вот, — и он указал на меня: я не уходила, боясь, что он ее прибьет, — кабы не она, я бы тебя убил… сучка!!

Он говорил, стиснув зубы, сжав от ярости кулаки, еле сдерживаясь, чтобы ее не ударить. Станка в ужасе бросилась бежать, влетела во двор и стрелой помчалась к стойлу. Там она и спала всю ночь на соломе, которую жевала скотина, согретая теплым дыханием животных, а на следующий день рано утром, когда ее никто не видел, ушла вместе с ними в поле.

Вернулась она к обеду. Стояла жара, тяжелая, удушливая, степная жара. Лошади и волы лениво ступали. Станка тихо шла следом за ними. Широко распахнула ворота. Они вошли во двор. Поравнявшись со мной, она робко остановилась, потом, внезапно решившись, протянула мне маленький букет цветов, который прятала под платьем, подняла веки с длинными ресницами, так что видна стала нежная голубизна ее глаз, коротко сказала: «Это тебе!» — и убежала.

XVI

Теперь уже совсем редко какая-нибудь женщина шутя напоминала мне:

— Войки-то все нет и нет? Мы ей, видать, надоели?

А Флоаря, которая после полученной взбучки косо поглядывала на наш дом, опять стала наведываться к нам. Приходила раздраженная, колючая, приносила в миске еду для Думитру, убиралась и уходила, в знак глубокого презрения оставив дверь нараспашку: пускай Мария закрывает!

Однажды я спросила у Думитру о Войке. Он медленно и торжественно, словно предрекая беду, отвечал:

— Да уж лучше бы ей вернуться.

— Ты решил дать ей землю?

— Землю-то я ей не дам… а вот как бы ей не потерять то, что у нее есть…

Бедная Войка! Если бы она знала, как быстро привыкает человек к самому плохому!

Боль не может длиться до бесконечности; боль, если не убивает, в конце концов, излечивается. И тогда появляются новые радости, вначале, может быть, и незначительные, но их существование вновь наполняет жизнь, дает забвение.

Бедная Войка! Как мне поступить? Сообщить ей? Но что? Ведь я ничего не знаю.

Время шло, я с тревогой ждала. Меня неотступно преследовал ее взгляд в то утро, когда она избила Флоарю, ее глаза, которыми она перед уходом с такой любовью оглядела весь дом и двор и в которых я увидела тоску, переполнявшую ее душу.

XVII

Стояна совсем поправилась. Сегодня утром, принарядившись, она пришла благодарить меня.

— Кабы не вы, барышня, хозяин-то мой так бы и не позвал бабку, так бы я и лежала. — И смущенно продолжала: — Вот спросить у вас хочу, вы уж простите меня, грешную, сами-то вы хоть и дитя несмышленое, да грамотная, а мы… бедные люди. Что делать, ничего не поделаешь!

— А что такое?

— Да… только уж вы не обижайтесь… А то и не отвечайте… Что такое делают городские барыни, что у них детей меньше, чем у нас?

Я не ожидала такого вопроса. Молчала в замешательстве, не зная, что ответить.

— Ну вот! Никак, осерчали? Уж вы не серчайте!

— Да я не сержусь, только ведь нам, людям, этого знать не дано, тут уж как бог даст.

— Неужто и впрямь так? А я-то думала, они что-нибудь делают.