Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— Ну, иди же, ничего я тебе не сделаю! Посмотри, негодяй, что ты со мной сделал!

И она сунула ему под нос посиневшую руку. Ион испугался и заплакал. Войка легко подняла его с земли и ушла с ним. Ион, устало запрокинув голову, покачивался из стороны в сторону, как неживой.

XXX

Дует легкий ветер.

— Вот что, барышня, мы с вами пойдем наискосок через это жнивье, так оно короче будет. Видите, озеро блестит? Задолго до него свернем налево. Как дойдем вон до тех деревьев, увидим колокольню, она в старой деревне так и осталась стоять. Потому мы и не очень-то туда ходим — далеко. А вот и деревня…

— Войка, а старики, к которым мы идем, люди бедные?

— Нет, они ведь не в старой деревне живут, а к нам поближе. У них еще один дом есть, на том конце деревни. Мы, барышня, и свадьбу увидим, через дорогу от стариков. Свадьба-то такая, что каждый за себя сам платит. А хозяева только еду приготовили да столы накрыли.

— Да?

— Да.

— Тетя Войка, — говорит Мария, — а Ион в Станку землей бросается!

Станка, почувствовав защиту, громко заплакала.

— Не перестанете, я вас обоих побью!

Смех Иона звенел еще секунду, а потом в тишине поля слышались только шаги да изредка тихий шелест ветра. Войка шла спокойно, глядя вдаль. Вдруг она сказала:

— Барышня, а ведь невеста-то не девушка.

— Откуда ты знаешь?

— Да вся деревня знает. Но этот все равно ее возьмет, отец-то ему еще и корову дает сверх приданого. Чтоб стыд стереть.

— А сколько ей лет? Она некрасивая?

— Восемнадцать. И совсем не некрасивая, чтоб ей пусто было!

— А где же парень? Почему он на ней не женится?

— Да он в армии. А освободится, так все равно ее не возьмет, он самый богатый жених… да еще и красивый…

— Почему же он не пожалел девушку, раз не любил?

— А что ему терять-то? За него любая пойдет. А она глупа была, вот и любила. Теперь ни с чем осталась, против воли за другого-то идет. А не выйдет, все ее засмеют. За вдовца с двумя детьми выходит.

И Войка замолчала, удовлетворенная, как будто в ее словах не было ни горечи, ни боли.

Далеко, бесконечно далеко тянулась степь. Мне было видно столько, сколько может охватить взгляд, до той линии, где белесое небо сливается с землей.

Мы свернули налево и оказались среди деревьев, на которые давеча указывала Войка. Вскоре показалась и деревня. Полуразрушенная церковь, бедные старые дома, голодные собаки, бесчисленные дети. Чуть дальше — чистый дом с большим двором. Посреди двора — длинный, грубо сколоченный стол, уставленный едой и со всех сторон окруженный скамейками. У ворот — старая яблоня, отягощенная плодами да годами, узловатая и словно вся напрягшаяся от усилий, которые ей приходится прилагать, чтобы вынести собственную тяжесть и тяжесть многочисленных детей, взобравшихся на нее, чтобы нарвать яблок. Их щебетанье вспугивает птиц, которые обычно сидят на дереве.

— Рано, барышня! Народ-то еще не собрался. Пойдем-ка через дорогу к старикам. Посидим у них, а на обратном пути опять сюда заглянем. А Иона оставим со Станкой и Марией, — пускай играет с ребятами.

Когда мы вошли во двор, чудесное ощущение тишины и прохлады охватило нас. Солнце проникало сюда сквозь густую листву зеленых деревьев, которые отбрасывали на землю тонкую кружевную тень.

Трава заглушала шаги. Даже собаки не лаяли. Худенькая старушка вышла из дома и, узнав Войку, радостно приветствовала ее:

— Это ты, голубка? Радость-то, радость какая! Позову-ка я своего деда. Дед, а дед, Войка пришла и барышню с собой привела. Пожалуйте в дом, там прохладно.

Согбенный старик вышел к нам, быстро семеня ногами. Поздоровался за руку с Войкой, потом осторожно поцеловал мне руку по местному обычаю: поднес ее к губам, ко лбу и снова к губам.

— В дом пожалуйте. Как поживает Думитру?

— Да все так же…

В доме было чисто и хорошо, как в сказке. Они негромко разговаривали. Расспрашивали Войку обо всем, что с ней произошло. Советовали набраться мудрости, терпения и больше не ссориться…

В огромных глазах Войки блестели слезы. Я чувствовала, что она как-то смягчилась.

— Ведь я с матерью твоей росла. А тебя увидела, когда ты и ходить-то еще не умела. Я ведь ей, барышня, заместо матери. Пусть будет, как мы с дедом говорим…

— Так-то оно так, тетя Ана, да вот только душа болит…

И Войка заплакала.

— Пусть будет, как мы с дедом говорим. Нельзя иначе…

И Войка повторяла сквозь слезы: «Нельзя иначе!»

*

Мы идем в глубь сада. Слышен глухой, мерный шум. Когда мы вышли из-за деревьев, показалась вода Няжлова. Темная, тяжелая, текла она меж высоких, пустынных, глинистых берегов. Старик произнес:

— Нигде Няжлов не выглядит таким диким, как здесь. На этих берегах бои шли, рыба кормилась убитыми людьми, что в воду падали. Глубок он и коварен. Манит, как заклятие. Говорят, он заколдован… Душа нечистого и та не так черна и безжалостна. Когда он течет через поле, солнце освещает его, он веселеет, но никогда не бывает таким чистым и прозрачным, как Арджеш. На Илью-пророка люди в Няжлове тонут, а не в Арджеше.

— Тетя Ана, расскажи барышне про тех двух девушек, что здесь купались.