Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— Надо ее закопать! — изрекла Адела, осененная гениальным прозрением.

Топориком возчика я вырыл глубокую-преглубокую могилу и опустил в нее смердящий труп. На могиле я поставил скромное надгробье — валун средней величины — и удалился с невыразимым чувством облегчения от исполненного долга.

Вечерняя тьма торопилась укутать нас поплотнее. Небесный покров уже мерцал серебром, каким украшался из ночи в ночь. Левый край его улегся на западные холмы, а правый, переливающийся и нарядный, подняли вверх горы. Прямо над нами серебряной вышивкой поблескивала Андромеда.

Вот мы и дома, и голосок Аделы ласково окликает меня из темноты:

— Mon cher maître, а завтра мы поедем любоваться второй Венерой в Ошлобень?

Адела с Сафтой варят на дворе варенье.

Я коротаю время со старшими дамами на веранде. Адела, улыбаясь, поглядывает на стеклянную западню, в которой я истомился. Сжалившись наконец, она зовет меня помогать ей скучать. Скучать ей, видно, ужасно жарко, в вырезе платья на белой коже блестят крошечные бисеринки, смущая меня и волнуя. Адела суетится, наклоняется вправо, влево, а туго подвязанный передник не устает показывать мне, как кругла ее гибкая талия. Я смешон и нелеп около летней кухни между хлопочущими женщинами, но эка важность побыть смешным и еще разок. С естественной гордостью автора Адела подносит мне блюдечко варенья на пробу. Творение ее рук! Я рассыпаюсь в похвалах и лгу, лгу — разве могу я что-нибудь понять, оценить, когда рядом со мной пышущая жаром Адела со сверкающими бисеринками на белой коже в вырезе сердечком.

Варенье сварено, и Адела решает покачаться на качелях, чтобы чуть-чуть проветриться. Качели сделали для Иленуцы: привязали к толстому суку две веревки и на них положили доску.

— Будьте добры, помогите мне раскачаться — высоко-высоко, выше всех, как в Ворничень. Помните?

Обхватив руками веревки, она пролетает мимо меня наедине со своим счастьем, шурша юбками и обдавая душистым ветром мое лицо, веки, губы. Взлетев на самый верх, она на секунду замирает, вытянувшись во весь рост в голубизне неба, зато мимо меня она проносится с головокружительной быстротой — что это как не символ? Вот и сейчас, слетев со своих головокружительных высот, она вспомнила вдруг обо мне и показала розовый острый язычок.

И уже налетавшись вдосталь:

— Пожалуйста, не качайте больше!

Ниже. Ближе. Присмирели даже шумные юбки.

И вот она спрыгнула с качелей, подошла ко мне, встала рядом: пылающие щеки, сияющие глаза, полуоткрытый в улыбке алый рот.

— Почему вы такой бледный? Устали? Ну еще бы! Теперь ведь я выросла и куда тяжелее, чем в Ворничень.

Да, тяжелее… Мне тяжелее, беспокойней, тревожней. Она выросла. Она женщина. Мои руки ощущали ее напряжение. Ее тяжесть… Ее — женщину…

Бунтую и малодушничаю.

Решился в одиночестве отправиться в Нямецкий монастырь.

Но смалодушничал и, сообщая Аделе об отъезде, сослался на множество дел, которые будто бы меня туда призывают, лишив тем самым мой геркулесов подвиг всякого смысла. А ведь задумывался он как демонстрация моей независимости и свободы.

Утро ясное. Дорога пустынная. Лошадки бегут, как им вздумается, и дядюшка Василе не понукает их, а когда займется своей цигаркой, мы и вовсе плетемся шагом. Наша неспешность, молчаливость — все под стать застывшему вокруг дремотному покою.

Слева сверкают горы, ледяная прозрачность утра будто подвела их к нам близко-близко. Складки, впадины, темно-зеленые ели, обычно едва различимые, видны с удивительной четкостью в этом словно бы отсутствующем воздухе. Смотришь вдаль, и жемчужно-серые облака на горизонте тоже кажутся горами — удивительными, невиданными, подпирающими вершинами небесный свод и своим неправдоподобием напоминающие не столько горы, сколько платоновские идеи гор. Справа пестротканым половичком убегает к далекой, укрытой легкой дымкой Молдове лощина с разбросанными там и сям деревеньками, с привычной зеленью садов, притягательными неизвестностью, и в каждой из них, будто веха, отмечающая удаленность, белеет церквушка. А над всей землей, средоточие которой наша бричка, — чудо из чудес: небо! — плотная, густая, почти осязаемая синева.

Мы потихоньку спускаемся с холма в долину, и слева растут и растут горы Варатика, а когда мы будем подниматься к Тыргу-Нямц, они опять станут маленькими. Жара мало-помалу густеет, и над полями зыбится горячий воздух, теша себя и нас обещанием миражей.

…Адела сидит сейчас, верно, на веранде в шезлонге, укрыв шалью свои широкие плечи, сложив на груди округлые руки, и наслаждается, полуопустив ресницы, яркой лазурью неба. И глаза у нее лазурь. Лазурь в лазурь, небесная и земная. Полудремотное забытье прелестной женщины с лазоревыми глазами… Неужто без насмешливых искорок?.. Что-то не верится…