Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Праздный покой медлительного послеобеденного времени располагал к разговорам и сентиментальности. Тимотин упомянул о гимназии, и потекли гимназические воспоминания. Конечно, ни учитель греческого, человек со странностями и всегда под шафе, который невозмутимо и уверенно выкликал по журналу «Полкан» вместо «Балабан», «Страшила» вместо «Стракилу» и так от «а» до «я», именуя нашего однокашника-аристократа с аккуратно напомаженным пробором Марицей с Ветряка («Ветряной Мельницей» назывался аристократический квартал нашего города); ни учитель химии, после каждого слова вставлявший «ну… это…», ни знаменитое происшествие, когда в первый и последний раз в своей жизни мы любовались в дверную щель сияющим оборудованием физического кабинета, а сторож, оскорбленный неслыханной нашей дерзостью («Куды вытаращились-то?!»), прогнал нас, не обладали для госпожи Женни той осязаемой реальностью, какой обладали для нас с Тимотином. И все же благодаря живому воображению и чувству юмора госпожа Женни веселилась не меньше нас — она чуть не плакала от смеха, широко раскрыв свои блестящие глаза, откинув голову и раздувая трепещущие ноздри (чем не миг страсти — темперамент сказывается, что бы человек ни делал: нет, я в своих предположениях не ошибся).

Вспомнили мы с Тимотином и учителя математики, «наставника юношества», который три месяца складывал, вычитал, умножал, делил «а» на «в» у доски, так ни разу к нам и не обернувшись, а мы за его спиной дулись в карты, читали дурацкие романы, сочиняли стихи и прозу разным барышням, — как вдруг певучий голосок с веранды сообщил: «Вам почта!», и в проеме двери появилась очаровательная смуглая девочка, с головой, может быть, чуть великоватой для хрупкого туловища, и с необыкновенно милыми застенчивыми, ласковыми глазами и курносым носиком. «Господин Кодреску, позвольте вам представить мою кузину, госпожу Матильду Иоан».

Госпожа? Ни на миг не усомнился бы, что это розыгрыш, если бы не знал наверняка, что госпожа Тимотин не способна на розыгрыши.

Обращение «госпожа» мало подходило этой темноволосой девочке-смуглянке, зато имя Матильда Иоан уживалось с ней как нельзя лучше: миниатюрная женщина, застенчивая и приветливая, с пышными тяжелыми волосами могла быть только Матильдой, а гибкий стройный подросток с непомерно длинными руками и ногами, разумеется, Иоаном.

В бежевом платье и бежевой же или, вернее, коричневой косынке на плечах, она словно легкая птичка впорхнула в комнату, заметалась, будто отыскивая в ней что-то и о чем-то спрашивая наивным мелодичным голоском госпожу Тимотин, и вдруг умолкла и уставилась на нее с обожанием.

Госпожа Матильда Иоан очень торопилась. Торопилась и беспокоилась. Она оставила своего малыша на служанку. Потом я узнал, что у госпожи Матильды есть еще восьмилетний сын.

Госпожа Матильда Иоан подала нам с Тимотином руку, обняла госпожу Женни, расцеловала ее и украдкой коснулась губами даже запястья, потом на своих долгих, как у бегающих птиц, ногах, предназначенных для долгих дорог, быстро-быстро добежала до порога и, пропев мелодично: «До свидания», исчезла за дверью, — комната сразу стала и просторней, и холодней.

Адела, ненадолго покинувшая меня, вновь завладела мной еще полновластней и чуть ли не до болезненности ощутимо, словно торопилась наверстать упущенное, — не так ли в утреннем сне, перед пробуждением, нам тоже, бывает, дается миг свободы, прежде чем полновластная действительность опять завладеет нами. Подобное бегство на волю от тиранически владеющей эмоции, когда внезапно ощущаешь, что внутренняя сосредоточенность рассеялась, доводилось испытать мне и тогда, когда я был уверен, что, экспериментируя, привил себе нечаянно смертельную болезнь и ждал две недели развязки. Надо полагать, что ни страх смерти, ни желание женщины никогда не оставляют нас окончательно. Они время от времени уходят в подсознание, чтобы расслабиться и набраться сил, а отдохнувшее от них сознание делается только чувствительней и восприимчивей к ним.

Вновь одержимый Аделой, я, и говоря, и слушая, что говорят мне, мыслями и чувствами был занят только ею, осенившей голубым светом своих глаз светлое поле моего сознания.

Назавтра был большой храмовый праздник, и, пока мы ужинали, кто-то не менее четверти часа кряду беспрерывно колотил в било, рассыпая сухую, деревянную дробь. Потом густым басовитым звоном колоколов монахи принялись печалиться о бренности земной жизни.

Я собирался уже уходить, когда в гостиную опять впорхнула госпожа Матильда («Я пришла позвать вас на прогулку», — сказала она, просительно обводя нас своими робкими, добрыми глазами). С ней была высокая темноволосая девушка, как оказалось, сестра госпожи Матильды. Она загадочно чему-то улыбалась и так и не согласилась сесть, а только подержалась за спинку предложенного стула.