Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— А знаете, мне ее жаль…

Это «а знаете» было ничуть не лучше первого. Но очень тепло, по-дружески прозвучало:

— Я рада, что вы так хорошо съездили. Кстати, когда вы поедете в Агапию, то…

— А Агапию? А в Агапию зачем?

— Как? Разве вы не хотите осмотреть и Агапию?

При чем тут Агапия, ведь я ездил в Нямц по делам!

— А я-то думала, на экскурсию… Как же это я позабыла. Да, да, теперь припоминаю. Вы сказали, что у вас там дела. Вот беспамятная, подумала, наконец-то вы начали ездить на экскурсии, и хотела даже попросить вас об одном одолжении. Идемте в дом, а то мама одна, она неважно себя чувствует.

Сидя в гостиной, я рассказывал бледной, страдающей мигренью госпоже М. о Нямецком монастыре, а Адела, наклонившись над пяльцами, трудилась, не поднимая головы. Время от времени я ловил на себе ее взгляд из-под полуопущенных ресниц, порой она вставляла словечко.

Когда я собрался уходить, она как всегда проводила меня до калитки и, провожая, все расхваливала погоду, «великолепную, дивную, просто замечательную». Все мои хитрости для нее шиты белыми нитками, и она с лихвой отплатила мне за них, не позабыв и про экскурсии, которые, если уж на то пошло, пострадали из-за нее одной.

Но поведение ее непонятно: если я небезразличен ей, она должна бы сердиться или обижаться, а если безразличен, то к чему ее колкости.

Сегодня уехали из Бэлцетешть Хаим Дувид с госпожой Сабиной.

Я встретил их после полудня, они ехали в дребезжащей, расхлябанной тележке, в ногах у них стоял чемодан из порыжелой парусины. Я позволил себе остановить мужичка, правившего тележкой, мне хотелось с ними проститься. Хаим Дувид как всегда воплощенная корректность, госпожа Сабина, расчувствовавшись, всплакнула. Я полагаю, сожалела она обо всем сразу: о квартире, о хозяевах, о Бэлцетешть и, возможно, даже обо мне.

— Пожелайте счастья вашей племяннице! (Узнав, что мы не живем одним домом, она перевела Аделу из сестер в племянницы.) Краше девушки во всей Молдове не найти, пошли ей бог радости и здоровья!

Мужичок хлестнул лошадей, и тележка покатила, грохоча куда громче, чем можно было ожидать от такого утлого экипажа.

Я пытался утешить госпожу Сабину, обещая навестить ее в качестве доктора, проезжая через Пашкань. Она авансом расплатилась со мной потоком благодарностей, слез и чудесным взглядом самых добрых в мире глаз.

Солнце, зной. Жара невыносимая, удушающая, свет слепит и режет глаза. На галерейках вдоль всей улицы сидят, развалившись, мужчины, без пиджаков, ничуть не смущаясь проходящих дам, а уж собственного семейства и подавно. Телесная потребность кажется им чем-то вроде священного права. Подтяжки, похожие на лошадиную сбрую, делают их неряшливость и вовсе неприличной.

Адела в комнате, стоит в уголке, прислонившись к белой кафельной печке, на ней белое батистовое платье, и похожа она на статую. Ее белоснежность, мраморное спокойствие и прохладное мерцание голубых глаз погасили во мне все чувства, кроме восхищения. Западня, достигнув совершенства, перестала быть западней и отпускала на свободу. Мания самоанализа мне не изменила, и я с восторгом поздравил себя, что могу находиться рядом с Аделой и спокойно ее созерцать. Но вот она подошла к столу за платком, и я опять оказался в плену. Эстетические восторги — увы! — недолговечны. Иначе восхищение красотой стало бы противоядием против любви, но красота по-прежнему служит женщине.

Адела прошлась со мной по улице, заслоняясь от солнца маленьким зонтиком. Рука с зонтиком была согнута, и весьма соблазнительно: приподнявшийся рукав обнажал ослепительной белизны округлость, а солнечный свет и белая дорожная пыль вынуждали Аделу щуриться, сблизившись, ее ресницы казались длинными-длинными. Смотрела она будто издалека, будто из глубинных глубин самой себя.

…Но как бы там ни было, если хорошенько подумать, ведь и она всего-навсего человек!

Бессонница, расходившееся воображение.

Одна за другой начинают щебетать ласточки: занимается день… Еще три часа, и я увижу ее, такую утренне юную… Мы все вместе едем в Варатик.

Утро, и я дожидаюсь на веранде, пока она оденется. Она рядом, за опущенной до полу шторой, в нескольких шагах от меня. Шорохи, скрип ящиков, дверцы гардероба сообщают мне о ее одевании. Я присутствую при нем на слух.

Через четверть часа она появилась на веранде.

— Какая же я соня! Вы давно ждете?

— Да… Нет, всего несколько минут.

Она вышла ко мне прямо из спальни, и лицо у нее еще слегка заспанное, я целую ей руку и чувствую собственную неслыханную дерзость…

Смута моя мало-помалу прояснилась, и я разглядел стоящее передо мной чудо — удивительную и необыкновенную Аделу в розовом платье.

Как-то я сказал ей, что на темной зелени елей смотрелось бы алое. Неужели она вспомнила об этом и, не решившись на алое, оделась в розовое, отправляясь путешествовать в горы Варатика? А если и в самом деле вспомнила, то оделась так для чего? — чтобы сделать мне приятное или окончательно свести с ума.

В розовом платье Адела казалась еще выше, а жизнь, переполняющая ее, казалась еще ярче и полнокровней.