Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Утихомирив немилосердно колючую траву с помощью разостланного плаща, мы сидели и смотрели вдаль. Вокруг, суля засуху, стрекотали кузнечики: те, что поближе — назойливо и заносчиво, те, что подальше — негромко и таинственно, — так шуршит грустная сухая трава. К их оркестру ненадолго присоединился дробный стук невидимой повозки, проезжавшей по дороге внизу.

Еще в прошлый раз, чуть ли не на этом самом месте, я открыл чудесное средство преображать мир, — прижмешься щекой к земле, и все вокруг меняется, превращаясь в убегающую вдаль пеструю переливчатую ленту. Адела усовершенствовала мое изобретение маленькой подзорной трубой из беленьких сложенных ладошек.

Но только я вскочил на ноги, как все краски разом поблекли, потускнели, выцвели. Честно говоря, я вообще уже больше ничего не видел вокруг себя, потому что смотрел на одну Аделу, которая никак не желала расстаться с открывшимся ей невероятным зрелищем.

В облаке золотых волос, с прижатыми к груди руками, с раскрывшимся веером платья, вся розовая на темном фоне плаща, она была сама красота, живая и теплая.

Наконец насмотрелась и Адела, подала мне руку, рывок — и она уже на ногах, гибкая и стремительная, лицо ее расцвело возле моего лица, распахнулись глаза навстречу моим, губы приоткрылись в счастливой полуулыбке. Улыбку сменила серьезность. Глаза обратились внутрь себя. Минутное молчание тянулось вечность. И наконец:

— Пойдемте. Поздно уже…

Мы спускались вниз молча, брели наугад — то по тропинке, то прямо по высокой траве, и трава мешала ей идти и мяла ровные складки платья.

Возле самой деревни дорогу нам преградило кукурузное поле, и, пробираясь через него, мы с Аделой разошлись. Теперь я видел ее со стороны, — с высоко поднятой головой она словно бы парила, словно победно плыла над высокими зелеными стеблями в знойном слепящем воздухе яркого полудня. Но вот мы выбрались из кукурузных зарослей, и она снова была рядом со мной, — теперь я любовался плавными движениями ее гибкого тела, прижатыми локтями и кистями, вольно следующими такту быстрых шагов, ее стремительностью стройного подростка.

У околицы Адела надела соломенную, отделанную розовым кружевом шляпку, и мы не спеша двинулись по узкой улочке. На галерейке молоденькая монахиня угощала обедом офицера, совсем еще не старого, с которым, судя по всему, была в самых приятельских отношениях.

— Офицер у монахини?! — изумилась Адела.

Она не знала здешних обычаев. Нет на свете женщин свободнее замурованных и заживо погребенных монашек. Если в мире одинокая девушка или молодая вдова сдаст комнату военному, общество ей этого не простит, и несчастная подвергнется остракизму. В монастыре же это дело самое обыденное, ибо хозяйка исполняет заповедь: приюти гостя под своим кровом.

Мой этико-социологический экскурс Адела заключила снисходительно-ироническим восклицанием: «Ах, они бедняжечки!»

Нас уже ждали с обедом и накрыли отдельный стол, однако матушка-экономка попросила позволения, «если мы только не возражаем», посадить к нам еще одного гостя, «старинного своего знакомого» господина Димитриу — известного путешественника. Господин Димитриу оказался тучным мужчиной лет шестидесяти с лицом старого сатира, жиденькой бородкой и зелеными смеющимися глазками-щелочками. Шляпа на нем была величиной с тележное колесо, задрапирован он был в необъятный плащ, из-под которого торчали ярко-красные шерстяные гетры, обильно заляпанные грязью и жирными пятнами.

Благодаря его живости, куртуазным манерам времен сорок восьмого года[31] и затейливому, несколько педантичному острословию, мы сразу же почувствовали себя с ним легко и непринужденно, словно были век знакомы.

С дамами этот грузный сатир был обворожительно галантен и предупредителен. Ухаживал он за госпожой М. и госпожой Аникой, за Аделой и за матушкой-экономкой и для каждой умел найти особый тон и подходящие слова, подобранные на удивление чутко и верно. Его старомодное витиеватое красноречие с умолчаниями и эвфемизмами было исполнено изысканного обаяния. Говоря с матушкой-экономкой, он отпускал весьма недвусмысленные двусмыслицы по поводу монашеских обетов и запретов, и матушка ни разу не осталась у него в долгу. Оседлав своего конька, украсив его цитатами из Священного писания, она проехалась, и не раз, по тем из мирян, которые ни в чем себе не отказывают.

Сразу же после кофе, которое матушка поднесла господину Димитриу в большой чашке, а он уже самостоятельно, и не один раз, доливал ромом, сей любезный кавалер со свойственным ему старосветским изяществом расцеловал дамам ручки, не обойдя и монахиню, потом чуть было не оторвал руку мне и в сопровождении матушки выплыл из комнаты, грузный и стремительный, — он торопился в Секу.