Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Адела объявила, что влюбилась в него без памяти, что нарисует его портрет и обязательно ему перешлет. Угомонилась она только после того, как матушка, вернувшись, познакомила нас вкратце с жизнеописанием этого немолодого уже рыцаря, живописуя его преимущественно в плане нравственном и прибегая ко всяческим ужимкам, умолчаниям и намекам. Из этой скорее разыгранной, нежели рассказанной биографии наглядно явствовало, что сатир не изменял лишь себе — ни в юности, ни в старости.

Разговор не смолкал и делался все оживленней, однако Аделе не терпелось отправиться на Цыганский лужок, который я до этого расхваливал сверх всякой меры, а теперь уже сомневался, так ли он хорош, и не преувеличил ли я его красоты ради красоты стиля.

Я прихватил плащ, шаль для Аделы, и мы отправились. Ее шаль нес я. Она мне ее доверила. Доверила крошечную, эфемерную частичку себя — мягкую шаль, что столько раз дышала ее теплом…

Шляпку Адела оставила у матушки и повязалась по-деревенски синим шелковым платком. Господи, до чего она была хороша, до чего соблазнительна в этом небесном, с искусной небрежностью повязанном тюрбане! Мне почему-то казалось, что повязалась она так ради меня, для меня, в знак какого-то особого дружеского доверия и суля нечто большее.

Проселочной дороге, гладкой, покойной и прозаичной, мы предпочли змеистую тропку вдоль ручья, скользкую и извилистую, сбегающую то вниз, к самой воде, то карабкающуюся вверх.

Кругом — ни души. Адела подала мне руку и не отнимала ее, дразня, сама того не подозревая, мое безумие. Наклонившись, она швыряла в ручей камешки и, когда не говорила, напевала, тихо-тихо, словно бы для одной себя, — а может быть, все-таки и для меня тоже, — и казалось, что она не поет, а выдыхает свои немудреные песенки. Ритм нашей прогулке задавала тоже она. Пробежав вперед и усевшись на бережок, она объявляла привал, и тогда становилось вдруг слышно наивное лепетанье ручья, узенькими струйками обнимавшего серые валуны. И, так же неожиданно вскочив, подавала сигнал двигаться дальше. Стремительная торжествующая жизнь переполняла ее. И глаза мои, и душа были полны ее жизнью.

Слева от тропки расположились квадратом скамейки со столиком посередине. Адела тотчас окрестила их маленькой гостиной и решила здесь устроить привал. Только мы расположились в ней, как к нам постучались, и мы отыскали гостя: вверх и вниз по стволу сосны сновал деловитый дятел, не обращая на нас ни малейшего внимания. Ветер гулял по вершинам и шумел, как дождь. Но дождь этот был золотым, и его косые дымные струи низвергались на скамьи, стол, косынку, платье и руки Аделы подвижными яркими бликами.

Тишина томила своей ощутимостью, и Адела, прижавшись грудью к краю стола, исподлобья смотрела на меня бессмысленно-радостным взглядом. Темная стена елок и нежно-розовое пятно платья, синева платка и разгоревшееся от ходьбы лицо с алыми полураскрытыми губами и синевой глаз, — с отчетливостью галлюцинации я видел Аделу цветком — тропическим цветком джунглей, завораживающим, хмельным и губительным.

— Вы замечтались, mon cher maître, о чем?

— Ни о чем. Об ослепительном и великолепном цветке, когда-то виденном мной в книге, но цветет он — увы! — лишь один-единственный раз в столетие.

— И растет он, наверно, тоже только в книгах?.. Пойдемте-ка лучше. Дайте мне, пожалуйста, руку.

И мы пошли — по круто берущей вверх тропинке, оплетенной щупальцами корней-спрутов. Аделу нет-нет да и подводил коварный французский каблук, и, оступаясь, она судорожно вцеплялась в мою руку, с доверчивостью деля на двоих необходимое усилие.

Мы были уже высоко, где-то неподалеку от поляны. Внизу сбивчиво лепетал ручеек. Блаженное смятение теснило мне сердце. Неопределенность наших отношений так мучительно-радостно заставляла меня постоянно думать о них, я так пристально следил за малейшим оттенком, нюансом, поворотом, что эта вечно убегающая от меня женщина была мне дороже и драгоценней возлюбленной, которую я вел бы рядом с собой, обняв за талию. И скажи мне она сейчас то единственное заветное слово, позволь прикосновением удостовериться в реальности моей мечты, я пожалел бы об отнятом уже навсегда остро-мучительном наслаждении. Этому болезненному очарованию невольно поддалась и Адела. Все ощутимее прижимаясь к моей руке, она молчала и, не поворачивая ко мне головы, лишь изредка косилась на меня уголком голубого глаза.

Тропинка вдруг раздалась и превратилась в аллею или, вернее, темный еловый туннель, в конце которого царственно сияла поляна. На поляне — никого, кроме лета, что дышало дремотно и сладко в объятьях елового бора, огородившего это солнечное царство темной зубчатой стеной. Никого, Только мы и таинственная жизнь земли, камней, трав, — три бабочки, гоняясь друг за другом, столкнулись из озорства и опять разлетелись в разные стороны, ослепительно яркие и ничтожно маленькие среди горнего сурового величия. Внизу виднелась долина, окаймленная похожими на голубые облака горами, которые уходят за горизонт и там отгораживают Молдову от далекого Серета[32].