Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Сидеть ей захотелось непременно на козлах, и когда, забираясь на них, она поставила ножку на колесо, платье, раскрывшись веером, слегка приподнялось над высоким ботинком, и на черной сетке чулка перламутровым бликом проступила белоснежная округлость.

По-ребячески гордая своим самым высоким местом в коляске, она розовела чудесным живым цветком в неяркой голубизне утреннего неба.

— Поехали, барин! Припозднились уже!

И впрямь пора. Я как-то позабыл, что нам еще надо и ехать. И занял свое место в обществе пожилых дам, скромно примостившись на переднем сиденье, чувствуя себя вроде породистой собачки, которую вывозят на прогулку. Но, к счастью, недолго: Адела то и дело справлялась у меня то об одной горе, то о другой, и, сочтя это достаточным предлогом, чтобы быть с ней рядом, я извинился перед дамами, встал и ехал, глядя на дорогу из-за ее плеча и спины сидящего с ней рядом кучера.

Слева от нас, не отставая ни на шаг, полз, распластавшись по земле, черный и страшный призрак, в котором, присмотревшись, можно было узнать коляску, лошадей, возницу, коану Анику. А самым бесформенным, огромным, странным пятном были мы с Аделой. Эта наша общая тень, тащившаяся по пыльной дороге, умилила меня до слез. Ветер играл золотыми прядками на шее Аделы, свертывал и распускал концы ее вуали, дерзко и безнаказанно гладя меня по лицу. И Адела была заодно с дерзким ветром. Глаза поощряли его дерзость, насмешливо посматривая на меня. «Быстротекущее» время и впрямь текло очень быстро, и вот Варатик уже выбегал нам навстречу вместе с белым березовым лесом.

С внезапным чувством нереальности реального, — оно всегда возникает, если спустя много лет видишь все на своих местах, — я смотрел на лесок перед речкой, на речку перед монастырем, на монастырские ворота и на монастырскую гостиницу. На своем месте — у самого села и словно бы у него в рабстве — осталась и гора Филиор, маленькая-премаленькая, но вообразившая себя огромной-преогромной, лесистой и скалистой.

Я помогал моим дамам выбраться из коляски, — зрелище достойное, чтобы им полюбовались все сбежавшиеся, — так невыразимо медлительны и так очаровательно неуклюжи были обе пожилые дамы. Адела, белкой перескочившая в коляску, стоило нам только подъехать к монастырю, уже выпрыгнула на землю, лишив меня последней возможности приобрести хоть какой-то авторитет в глазах столпившихся и посмеивающихся зевак. Изменница! Она и сама замешалась в толпу, и наблюдала мои доблестные рыцарские подвиги — восхитительная и несравненная — из-под своего маленького розового зонтика.

Матушка-экономка монастырской гостиницы, с которой я не виделся добрый десяток лет, женщина под пятьдесят, крепкая, мужеподобная, с пронзительным взглядом и язвительным язычком, не щадившим ни ближнего, ни дальнего, проницательно глянула на меня и спросила низким басом, уж не тот ли я… Я поторопился назваться. «Ну здравствуй, здравствуй, а ты все такой же молодец, как и двадцать лет назад…» Я ответил ей такой же любезностью — слабое, прямо скажем, утешение — и представил моих спутниц.

Матушка взяла Аделу за руку, повернула к нам лицом и похвалила на свойственный ей лад: «Глазища-то, глазища, того и гляди, сглазят!» Адела сконфузилась, вспыхнула и стала совсем как девочка.

По обычному для этого монастыря гостеприимству, благодаря моим привилегиям старинного друга, а на деле, конечно же, из-за одних лишь прекрасных Аделиных глаз, матушка-экономка принимала нас, словно епархиальную ревизию: и обед, и ужин превращены были в роскошные пиршества, на которых она сама председательствовала с таким воодушевлением, какого я и не подозревал в ней. Что и говорить, матушка-экономка влюбилась в Аделу, да и немудрено.

После малинового варенья и кофе с ромом (Аделе матушка-экономка поднесла из собственных ручек, так что ей ничего не оставалось, как выпить) старшие дамы отправились осматривать достопримечательности монастыря и его хозяйство, а мы с Аделой решили «махнуть», как говорится в здешних местах, на Филиор.

Мимо келий, мимо достославной корчмы Икима, вдоль по деревенской улице и, наконец, по кривым и путаным тропкам добрались мы до вершины горы, куда темным мыском взбегал и еловый лес. И спустя пять минут уже сидели в его тени.

Внизу вилась долина Филиоары, украшенная, словно причудливыми букетами, купами деревьев. Вдалеке за Озаной синели цепочкой горы и серела на утесе над пропастью мрачная Нямецкая крепость. Справа от нее зеленели тополя и белел городок Тыргу-Нямц. А за ним холм Боштей, невысокий, пологий, доверху расчерченный пахотными полосками, точь-в-точь деревенский половик. Перед нами, отгораживая нас от остальной Молдовы, темнел холм Пашкань, а за ним голой прозой тянулась степь с грязными и бедными человеческими селеньями. Дремучие леса Грумэзешта чернели справа. А на юге грустили одинокие вершины Хорэицы, повитые туманом.