Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Следом за ними вошел молодой человек, муж госпожи Матильды, и я вновь почувствовал, что не ошибся в своих предположениях: его взгляд, обращенный на госпожу Тимотин, был полон робкой и рабской преданности. Понял я, что она об этом знает (она, я и больше никто), что свыклась с этим молчаливым и страстным обожанием, что принимает его, не отвечая, но и не упрекая, — нелегкий крест, достойный настоящей женщины. Тимотин, паря в своих математических эмпиреях, знать не знает подобных сложностей, хотя только они и придают жизни цену.

Госпожа Тимотин решила снабдить меня всем, что только может понадобиться на протяжении трех часов пути. Осведомилась, есть ли у меня спички, собралась дать мне плед на случай, если вдруг похолодает, вручила бутылку с водой и кое-что от ужина, чтобы я мог подкрепить свои силы в дороге, хотя и видно было, что для этого ей потребовалось собрать все свое мужество. Отказываться я не смел, хотя прекрасно знал, что ничего из этого мне не понадобится.

Прощаясь, она протянула мне руку, я склонился, чтобы поцеловать ее. «Нет! Нет! — возразила она. — Мы теперь друзья, и я могу просить вас не оказывать мне такого рода любезностей. С чужими — тут уж ничего не поделаешь!» Я вспомнил сквозившее в ней неодобрение, когда поцеловал ей руку при знакомстве, но тогда я счел его застенчивостью. Она права, целование рук — знак совершенно иной привязанности, а женщина — всегда женщина до кончиков ногтей. Женни Тимотин крепко, по-мужски пожала мне руку, и в голосе и во взгляде ее было столько тепла, что я привязался к ней еще больше. Она была так мила, что, несмотря на свою некрасивость, показалась мне красавицей! Какое это все-таки отдохновение, какая свобода души и сердца — пленяться женщиной и не испытывать ни тени желания.

Была уже ночь, когда я наконец уехал. Глухая, темная ночь, которой не докучали своим еретическим вмешательством фонари. К слову сказать, фонари здесь бродячие, у каждого свой. Большинство отдыхающих мечтательно блуждает в потемках, и мечтают они не свалиться в канаву: это и есть здешняя вечерняя прогулка.

Думал я об Аделе, томительно и печально: наступал час, когда я мог бы быть с нею вместе, сидеть подле нее. И вдруг смешная по своей наивности мысль затопила меня волной восторга, похожего на восторг полета во сне: каждый поворот колеса, каждое оставшееся позади дерево приближают меня к Аделе! Томило меня и чувство вины, мне уже казалось, что я изменял Аделе с Тимотинами, с госпожой Женни, Матильдой Иоан, ее загадочно улыбающейся сестрой.

На околице Брэниште горел огромный костер, и сидящий возле него мужик — косарь или караульщик, только чего? — огородов или традиций, — готовясь отойти ко сну, сидел полуголый и, держа рубаху на коленях, плавными, размеренными взмахами руки с царственной щедростью приносил в жертву огню объекты своих энтомологических изысканий.

Лес будто весь звенел бубенцами, и фонарь на оглобле нашей брички — один-единственный из экономии, а не потому, что другой разбился, как уверяет меня дядюшка Василе, — выхватывал из тьмы, словно из пропасти, корни дубов, а иногда огромный валун, который проплывал мимо нас странным и загадочным чудищем.

Мы выехали на равнину и утонули во тьме — бездонной тьме черно-синего звездного неба. Когда на небе луна, она как-то ближе к грешной земле. Возле моста через Озану дядюшка Василе остановился. Нужно было передохнуть, напоить коней, отругать их за то, что тянутся к одному ведру, дать им сенца, украденного дорогой, свернуть наконец цигарку, всласть позевать, посвистеть, посидеть, развалясь на сиденье брички, да и мало ли еще чего… С Хэлэуки веяло прохладой, которая только обещала превратиться в ветер. Озана, шурша и вздыхая, мыла и перемывала белую гальку, и различить ее в потемках можно было лишь по дрожащим неровным пятнам — серебру размытых водой звезд. Над верхушками елей по холмам мерцали там и здесь золотые точки.

— Ну, господа! Поехали?

Множественное число показалось мне откровенным излишеством.

В Вынэторь ни одного светящегося окошка. В Хумулештской корчме народ уже празднует завтрашний праздник, но корчмарша не поет, видно, ей не до этого. Еще минута, и мы опять среди полуночной тишины полей. Ночь ширится и надвигается на нас, глядя горящими над горизонтом холодными глазами звезд. Чем-то недобрым веет от небесной вечности. Но впереди Бэлцетешть и Адела с прямыми плечами, белыми округлыми руками и гибкой талией, она сильнее этого могильно-мрачного холода. Когда мы добрались до дому, в Аделином окне было темно. А над ее садом, отливая алым, будто капелька крови бурно колотящегося сердца, мерцала звезда-сумасбродка.

— Вы вернулись? Ну и как? Хорошо съездили?

И не дожидаясь ответа:

— А знаете, мне ведь вас недоставало, — тоном, который яснее ясного говорил: «Никогда бы не подумала, что замечу ваше отсутствие».

Демон гордыни заговорил во мне или змей-искуситель, только я принялся восторженно расхваливать госпожу Тимотин: утонченная, изысканная, чувствительная, словом, возвел в перл создания и прибавил:

— Муж не стоит ее, он не в силах ее оценить.