Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Из злого любопытства я отправился с визитом и к Тимотину. Невзрачность редко когда кажется пленительной, но госпожа Женни меня пленила, оказавшись совсем иной, нежели та госпожа Тимотин, что тремя неделями раньше проезжала через Бэлцетешть. Тимотин меня встретил с неподдельной, хоть и суховатой радостью — математик и есть математик, — и, извинившись, оставил одного. Я понял, что он уговаривает супругу осчастливить меня своим появлением.

Она вошла, напряженная, угловатая, неловкая. То, что мне показалось затаенной враждебностью, оказалось застенчивостью. Тонкая, стройная, как подросток, в черном глухом платье, скупо показывающем кисти рук, шею и носки туфель, гладко и просто причесанная, она все будто волновалась, нервно постукивала ножкой и безотчетно охорашивалась, приглаживая то волосы, то юбку из болезненной боязни малейшего непорядка. Ее тонкие подвижные пальцы красноречиво свидетельствовали об утонченности нервной натуры, вечно взволнованной, волнующей и женственной.

В лице, пожалуй, ничего красивого, кроме разве что глаз — необыкновенно живых и блестящих. Но она из тех женщин, которым и красота не нужна.

Я попросил показать мне детишек, но интересовали меня не они, а она, — мне хотелось увидеть, какова она с ними, чтобы лучше понять ее. Их позвали ненадолго в гостиную и снова отослали играть к няне. Ухоженные, аккуратные детки свидетельствуют о ее материнском усердии, однако непродолжительность их визита говорит яснее ясного, что мама не считает нужным докучать гостю своими обожаемыми отпрысками, что она не сосредоточена на них целиком и полностью, а значит, чувствует себя не только мамой.

Внимательность, смущение и невольное кокетство в обхождении с Тимотином свидетельствуют, что она до сих пор влюблена в своего мужа.

Записной волокита не увлечется этой невзрачной худышкой, но своим темпераментом она способна возбудить истинную страсть.

Женственность — agitat molem[30]. Десятилетняя девочка, существо бесполое, безликое, неприметное, состоящее из прямых, а то и острых углов, с ножками-спичками, нескладная и неуклюжая, в пятнадцать делается вдруг необыкновенно привлекательной, неведомо откуда взявшейся округлой мягкостью движений, да и не только движений, — дразнящей неопределенностью полувзрослой фигурки, полувзрослыми платьями, застенчивостью, влекущей непреодолимей бойкости, словом, тем, о чем мы никогда не думаем, говоря «красавица». Зато о красавицах мы частенько говорим: «Холодна как лед», а еще чаще — «без изюминки», подразумевая, что им недостает женственности, той самой пресловутой женственности, благодаря которой худенькая, неловкая девушка влечет к себе как магнит. Любовь к женственной женщине нередко становится своего рода безумием, и мужчина ради нее готов чуть ли не на преступление, распоряжается им не эстетика, а биология, и в народе верят, что без присухи не обошлось.

Мне захотелось узнать госпожу Тимотин поближе. Из совершенно бескорыстного любопытства я желал узнать, прав я или не прав. В бескорыстного и отвлеченного созерцателя всех живущих на свете женщин превратила меня Адела! И мое отвлеченное созерцание подтвердило, что ни пластика, ни цветовая гамма, ни скульптурная лепка госпожи Тимотин не в моем вкусе, а вкусу моему как-никак уже сорок лет.

Мы болтали, шутили, то плоско, то остроумно, и госпожа Тимотин согревала нашу беседу теплым сиянием глаз, излучавших участие и веселость.

Но пора и честь знать. Я поднялся и стал прощаться. Пораженная будто громом госпожа Тимотин пролепетала тихо и умоляюще: «Нику!» И Тимотин со свойственной ему скупой отчетливостью передал словами смятенные чувства своей жены: уход мой преждевременен, поскольку я непременно должен с ними отужинать.

«Вы не вправе лишить нас этого удовольствия», — добавила госпожа Женни и, не дожидаясь от меня резонов (впрочем, вряд ли слишком убедительных), мешающих мне принять их лестное предложение, подошла ко мне и отобрала шляпу с кокетливой и дружелюбной властностью, и я почувствовал вдруг, что мы с ней куда лучше понимаем друг друга, чем со старинным моим приятелем Тимотином.