Русофил

Все эти бедные арабские солдаты страдали морской болезнью. Я их жалел – и потому, что они болели, и потому, что независимость уже маячила на горизонте, а их срывали с места и везли в страну, которая вот-вот станет чужой. Зато они были последними алжирцами, которых Республика забирала на военную службу; все понимали, что следующего призыва не будет. Врезалось в память, как наш унтер-офицер, совершенный идиот, рассказывал капитану Беншиху о подавлении знаменитого восстания алжирцев в Константине, после которого французы начали мстить: “Мы пошли в баню и расстреляли всех”. Он говорил это мусульманину, своему офицеру! О том, как без суда и следствия уничтожали его соотечественников, не разбирая правых и виноватых, мирных и не мирных.

Бенших ответил самым достойным образом:

– Да, я знаю. А вы не думаете, что именно из-за вас мы сейчас в состоянии хаоса?

Позже я побывал в независимом Алжире – в числе первых французов, решившихся приехать в бывшую колонию после войны. Вместе с одним другом и моей женой Люсиль мы совершили долгую поездку, довольно опасную, в регион Кабилия, где позже убили десять французских монахов; нас можно было взять голыми руками. Но, может быть, ещё сильнее мы рисковали, когда отправились в Сахару на маленькой машинке “ситроен”. К счастью, всё обошлось, и я снова убедился, что всё-таки очень люблю эту страну, восхищаюсь её красотой.

После 1962-го Алжир был предоставлен сам себе, и сразу же началось насильственное вытеснение французов, знаменитая формула “Гроб или чемодан”. А в самой деголлевской Франции всё бушевало, как это обычно бывает после распада империи. Были террористические акты даже против генерала де Голля, после одного он чудом остался жив; оасовцы мстили ему за потерю колоний. Когда после алжирского ранения я лежал в госпитале, в соседней палате оасовцы стреляли в офицера – и его убили. Внутри охраняемой больницы! То есть происходили совершенно фантастические события, и неизвестно было, чем это всё кончится. Но в целом – обошлось.

Что же касается наших отношений с Ириной, то я надеялся, что всё возобновится, когда её выпустят из заключения, и мы будем так или иначе вместе. Но, освободившись, она мне позвонила и сказала, что заочно познакомилась в мордовских лагерях с другим политзаключённым, молодым историком и поэтом Вадимом Козовым, которого я смутно помнил, поскольку он был в знаменитой группе марксиста-диссидента Краснопевцева на историческом факультете МГУ. И что, когда он тоже получит свободу, она будет с ним. Не скрою, это стало для меня ударом. Но когда в 1972-м меня снова пустили в СССР, я первым делом взял такси и поехал в Потаповский переулок. Вадим вышел встречать меня на улицу, я его сразу узнал: его взгляд (один глаз у него был стеклянный), его улыбку, его поступь. Мы возобновили знакомство, подружились мгновенно – и навсегда. В 1981-м, когда благодаря давлению французской общественности ему дали разрешение на выезд из СССР во Францию, он принял решение не возвращаться. Ирина смогла присоединиться к нему только в 1985-м, в самом начале перестройки.

После завершения армейской службы я возобновил академическую карьеру. Получил назначение в Тулузу. Мне очень повезло: сейчас молодые мои коллеги-гуманитарии ищут себе университетское место в течение минимум десяти лет. А я получил сразу два предложения: в Экс-ан-Прованс и в Тулузу. Я предпочёл Тулузу, где и состоялась наша встреча с Люсиль, моей женой.

Я преподавал в университете под началом знаменитой Элен Пельтье-Замойской, которая была дочерью военно-морского атташе Франции в СССР, в конце сороковых – начале пятидесятых училась в Москве, переписывалась с Пастернаком, а позже тайно вывозила рукописи неподцензурных романов Синявского и Даниэля и передавала их французским издателям. На весь мир прогремело её заявление агентству “Франс Пресс” в феврале 1966 года, когда Синявского и Даниэля приговорили за публикации на Западе к семи и пяти годам соответственно:

Я не нахожу слов, чтобы выразить свое потрясение… Они мои друзья. Понятно, что я от них не отрекусь. Я им помогала, это верно. Я принимаю полную и исключительную ответственность за эту помощь. Я всегда соблюдала полнейшую тайну в отношениях между моими французскими и русскими друзьями. Никого, кроме меня, нельзя обвинить…

Элен вышла замуж за польского скульптора Замойского, так что дружба с ней – это часть моей дружбы с Польшей. И с Россией, разумеется.