Русофил

Вообще, у студентов было ощущение, что они участники Конвента и Парижской коммуны вместе взятых, продолжают славную традицию французского бунта. Профессуре пришлось охранять университетские помещения, потому что Нантер был тогда довольно бедным районом, и местные люди крали мебель. На русскую библиотеку, к счастью, не покушались, она им была ни к чему. Но вот остальное… Помню, я притормозил на лестнице пожилую чету – они тащили кресло.

– А что вы делаете?

– Как что? Кресло выносим.

Я их пристыдил как мог – красть нехорошо, государственная собственность и всё такое. Велел вернуть. Они обиделись, оставили на лестнице, и затаскивать кресло обратно мне пришлось самому.

Творилась сущая дьяволиада. Пока местные крали кресла, студенты издевались над нашим тогдашним деканом, выдающимся философом Полем Рикёром. Были в этом какие-то зародыши культурной революции ста цветов, по модели Мао Цзэдуна. Конечно, то был не настоящий маоизм, однако намечалось что-то тревожное.

Зато у нас появился новый студент, знакомый мне по встречам у Пьера Паскаля анархист Николай Лазаревич. Он был намного старше всех профессоров, ровесник Петра Карловича – за семьдесят. Он записался в студенты и стал вести их собрания:

– Мы должны сопротивляться грамматическому фашизму банды преподавателей!

Банда – это я, Никита Струве и Женевьева Жоанне, моя коллега и приятельница ещё со времён поездки в Москву. А фашисты мы потому, что настаиваем на соблюдении грамматических правил. Я пошёл тогда к Пьеру Паскалю и сказал:

– Пётр Карлович, вы не можете немножко успокоить вашего друга Лазаревича? Он мешает нам работать.

– Нет, – ответил, как всегда, улыбаясь, Паскаль. – Не могу. Понимаете, он переживает вторую революцию. Для него сейчас повторяются семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый годы. И его семья – жена, дети, внуки – все так счастливы, что он теперь ночует в Нантере и они избавлены от него…

Тогда же мне позвонили из советского посольства и сказали, что Михаил Ромм, режиссёр, хотел бы посетить Нантер и снимать происходящее, поскольку он задумал кино о молодёжи всего мира (наверное, это тот самый документальный фильм “И всё-таки я верю”, монтаж которого после его смерти заканчивали Элем Климов, Марлен Хуциев и Герман Лавров).

Я ответил:

– Вы знаете, никто не может тут снимать, ни один журналист сюда не войдёт. Сломают всю аппаратуру.

Ромм мне сам перезвонил:

– Не беспокойтесь, господин Нива, у меня будут два телохранителя из посольства.

Действительно, вместе с ним заявились такие парни, перед которыми трепетали даже самые смелые нантерские демоны. Ромм сумел снять какие-то эпизоды, но кроме того, хотел выступить, читать лекцию. Я выразил сомнения: скорее всего, никого не будет. Тем не менее мы сделали объявление, подготовили аудиторию. Пришло, может быть, пять человек, среди них, естественно, Лазаревич. Он сидел в заднем ряду, ждал, пока Ромм закончит читать об Эйзенштейне.

Приходит время вопросов. Он вскакивает, вытаскивает заранее заготовленную шпаргалку и заявляет:

– Михаил Ромм, вы выдаёте себя за либерала. На самом деле вы настоящий сталинист!

И зачитывает верноподданническую цитату из Ромма. Цитата неприятная, что и говорить, но такую цитату можно было бы найти почти у каждого режиссёра, писателя, учёного, игравшего сколько-нибудь заметную роль в сталинские времена. Ну, Ромм не знает, как на это отвечать, и бормочет что-то вроде: такое было время, надо понять контекст и так далее. Однако Лазаревич не останавливается:

– Но и ваш герой, Эйзенштейн, такой же сталинист чистой воды, как и вы.

И вынимает следующую шпаргалку.

Это было смешно. Но ещё смешнее было, когда мы с Роммом пошли в ресторанчик, самый обычный, пролетарский, – вокруг Нантера все ресторанчики невысокого ранга. И Ромм замечает:

– Какой странный у вас ректор.

Я ему говорю:

– Какой ректор? Это наш студент. И ваш революционер.

Ромм обомлел. Не о такой прогрессивной молодёжи собирался он снимать фильм.

Все знают, чем обернулся для Франции 1968 год. Де Голль заявил, что летит в свой загородный дом в Colombey-les-Deux-Е́glises, где он приходил в себя, особенно в трудные минуты, – и где он будет впоследствии похоронен. А сам с архивами Елисейского дворца отправился за границу, к главнокомандующему французских войск в Германии, втайне от собственного премьера. То есть исчез на двое суток, так что Помпиду пришлось разыскивать его с помощью ПВО. Де Голль колебался, не знал, что ему делать. А в 1969-м вынес на референдум вопрос об отмене Сената и прямо сказал, что рассматривает это как референдум о доверии себе лично. Проиграв, ушёл. И отправился вместе с женой в совершенно дивную и дикую Ирландию, там они на какое-то время нашли “убежище”. По-моему, он был рад, что уходит. И у меня перед глазами стоит картина: они вдвоём с женой бредут в Ирландии вдоль побережья…