Русофил

Он своё везение не очень сознавал, принял всё как должное. Отличный лектор, со своим ораторским шармом, он был щедр, не придерживал для себя ни одной идеи, раздавал мысли направо и налево. Наши интеллектуалы чаще всего действуют наоборот, приберегают находки и открытия до следующей книги. Настоящее счастье, что я с ним сотрудничал! Мы вместе сделали многотомную “Историю русской литературы”, вышедшую по-французски в издательстве Fayard. С нами работали итальянец Витторио Страда, знаменитый профессор из Венеции, и ещё один бывший советский учёный – Илья Захарович Серман, которого тоже выгнали из Советского Союза. То есть подарили нам. Знаете, это как задача из советского учебника: через одну трубу вода выливается из бассейна, через другую наливается; что быстрее происходит, наполнение или опустошение?

Ефим Григорьевич со своим знанием немецкой, английской, французской, частично итальянской, частично испанской культуры был настоящим русским европейцем. Он обожал читать стихи перед аудиторией, умел это делать блестяще, но иногда, так сказать, предвзятым образом. Однажды мои студенты возмутились этой его манерой. Речь шла о басне, французской и русской. Эткинд для начала дал первичный вариант Эзопа, потом французскую версию Лафонтена, затем русскую – Крылова. Скорее всего, речь шла о “Стрекозе и Муравье”. Эзопа он читал нейтрально, Лафонтена – очень плохо, а Крылова – просто прекрасно, с такими богатыми интонациями, что дух захватывало. И сделал вывод:

– Сами видите, насколько Крылов превосходит Лафонтена…

Студенты обиделись и даже пришли в ярость: как можно быть таким несправедливым!

Заочно общался я с близким другом Вадима Козового, филологом Гариком Суперфином, который сейчас живёт в Германии, в Бремене, а иногда в Москве. Он участвовал в издании подпольной “Хроники текущих событий”, помогал Солженицыну подбирать материалы для “Красного колеса”. В 1973-м его посадили, а затем отправили в ссылку. Он мне прислал несколько длинных писем из Казахстана, описывая старый и новый ГУЛАГ. Удивительным образом эти письма из глухого казахского угла доходили до моей савойской деревушки, проскальзывая сквозь цензуру. Просто какое-то чудо.

Андрея Амальрика до его появления на Западе я знал исключительно по книгам, прежде всего по пророческому эссе “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года”. В 1976-м его поставили перед однозначным выбором. Он мне рассказывал, как полковник КГБ ему прямым текстом предложил:

– Ну, Амальрик, с вами совершенно невозможно. Выбирайте – путешествие на Запад или путешествие на Восток.

То есть либо эмиграция, либо третья отправка в Сибирь; в первом заключении он побывал в 1960-е, во втором – в 1970-е. Он предпочёл эмигрировать, и я его пригласил в Женеву, рассказ о которой ещё впереди. Он находился на вершине славы, все хотели его слушать; большая аудитория была заполнена до отказа. После чего мы поехали ко мне в Эзри, и он, впервые увидев Савойские Альпы, вдруг сказал: “Мне здесь нравится. Я тут построю или куплю дом”. Так и сделал. Купил дом на расстоянии пятнадцати – двадцати километров, на французской стороне, недалеко от той самой деревни Эзри, в которой я живу по сей день.

И как раз с появлением Амальрика связана моя единственная встреча с Набоковым.

Разумеется, все знали, что в Монтрё-Палас живёт самый известный в мире русский писатель Владимир Набоков. Знали также, что подобраться к нему нелегко, поскольку он не любит посетителей. Ну, и не пытались.

Не таков был Андрей. Он мне заявил непреклонно:

– Я хочу видеть Набокова.

Зная, что с Амальриком не поспоришь, я неохотно ответил:

– Хорошо. Я позвоню.

Делать нечего, раз обещал – надо выполнять. Я без труда узнал набоковский телефон: Марк Слоним, с которым мы постоянно общались, был родственником Веры Евсеевны Набоковой.

Набрал.

– Владимир Владимирович, здравствуйте, вам звонит такой профессор Нива.

– А я вас знаю, не надо мне объяснять.

– К нам приехал известный диссидент Андрей Амальрик и хочет с вами повидаться.

– Ну, что же. А он с женой?

Всё знал.

– Да, он с женой. Её зовут Гюзель.

– Знаю. Хорошо. Я вас жду втроём.

Назначил день, час.

Мы приехали заранее, входим в Монтрё-Палас и ждём в просторном холле, где стоят знаменитые огромные кожаные кресла.

И Набоков появляется в пижаме цвета бордо. Его сопровождает жена Вера. Они подходят, и Набоков говорит:

– Не правда ли, здесь очень уютно?

Особенно уютно, правду скажем, не было. Но таковы были его первые слова.

Андрей его вдруг спрашивает:

– Владимир Владимирович, вы читали мои пьесы?

Я с тем же успехом мог бы поинтересоваться: “Владимир Владимирович, вы читали мою последнюю статью об Андрее Белом?” Амальрик не сознавал, насколько это было наивно. Ответ Набокова был как удар кинжалом.

– Нет, дорогой мой. Вы меня извините, я ваших пьес не читал. Но зато, – он обернулся к Гюзель, – я читал мемуары вашей очаровательной жены.