Русофил

Ну, наверное, в чём-то они меня вылечили. Но всё-таки моя любовь к Солженицыну осталась, а пиетет к нему сохранился практически у всех, не только у меня. Да, в других странах, особенно в Америке, Солженицын мог превращаться в антигероя. Но во Франции, можно сказать, он прошёл все испытания: читают и ранние его книги, и “Красное колесо”; мы единственная страна, помимо России, где этот многотомный роман полностью издан. Он нам чем-то важен. Главным образом – энергией борца. Мы нуждаемся в таких личностях. К сожалению, то ли их сейчас нет, то ли мы их не видим; все разбросаны по социальным сетям, каждый живёт в своей ячейке…

Может быть, во мне просто говорит провинциал, нуждающийся в тесном общении, в личном контакте. Я же никогда не был настоящим парижанином, несмотря на квартирку в предместьях столицы. Для истинного парижанина жизнь вне Парижа равнозначна ссылке, но это не про меня. Горы – вот куда меня тянет всегда. Овернь – это горы. Тулуза – это Пиренеи, я занимался там альпинизмом, который тамошние скалолазы называют “пиренизм”. И поэтому, когда освободилась кафедра в Женеве, в нескольких часах от Парижа, в месте, окружённом Савойскими Альпами, я выбрал её. Отчасти и потому, что в Сорбонне семь славистических кафедр, там постоянно идёт какая-то скрытая, подпольная гражданская война профессоров. А в Женеве ты со своей кафедрой один, сам себе хозяин.

Для испытательного занятия перед комиссией я взял отрывок из “Мёртвых душ”, где говорится о странных слухах, охвативших город: “Какая же причина в мёртвых душах? Даже и причины нет. Это выходит просто: Андроны едут, чепуха, белиберда, сапоги всмятку!”

Никто ничего не мог понять, и было весело объяснять, что это значит. Живой, настоящий русский язык!

Глава 8 Русофоб и русофил

Булат Окуджава и 11 чемоданов. – “У нас бедно, но зато интересно. – У вас богато, но зато скучно”. А в Советском Союзе и скучно, и бедно. – Симон Маркиш, подаривший дружбу с Бродским. – Пастернак в ГУЛАГе не сидел. – Шмон на границе. – Русский кружок в сердцевине Женевы. – Зияющие высоты? Надо брать!

Приняв женевскую кафедру, я первым делом начал поиски нового сотрудника – мне нужен был носитель языка, профессиональный филолог. Кто-то сказал, что в Венгрии живёт Симон Маркиш, сын известного советского еврейского поэта Переца Маркиша, писавшего на идиш и расстрелянного вместе со всем Еврейским антифашистским комитетом. Меня предупредили, что Симон (или Шимон, все называли его по-разному) – не русист, он античник, переводчик Эразма Роттердамского, автор просветительских пересказов Тита Ливия и Плутарха, но при этом блестящий знаток русской литературы и языка. И хотя формально он всё ещё советский гражданин, но женат на венгерке, значит, может спокойно ехать в Женеву, в отличие от невыездных советских профессоров. А поскольку он со своей венгерской женой собирается разводиться, ничто не держит его и в Будапеште. Кандидата лучше не придумать. Я связался с ним по телефону; его голос, тембр, восхождения и нисхождения тональности мне очень понравились, вызвали доверие. Симон в 1974-м приехал, мы подружились моментально, и он стал моим главным помощником и иногда вдохновителем. Я много узнал – от него и про него.

Студенты любили его. За редчайшим исключением. То есть из тридцати человек двадцать девять его обожали, один или одна не выносили. Именно потому, что он шёл навстречу каждому, любил каждого, готов был играть – и часто играл – значимую роль в их жизни. Большинство это очень ценило, но некоторые сопротивлялись нарушению дистанции. Симон, в свою очередь, обожал мать, Эстер, интересную, властную даму, и она его любила. При встрече они обнимались, целовались, но уже через неделю чувствовалось, что они с трудом выносят друг друга. Та же самая история, что и со студентами: жаркий, аффектированный тип общения. И глубинные знания (он знал куда больше меня: античность, древнегреческий, чуть хуже еврейский, латынь), которые не сведены в какую-то систему, не приведены в минимальный порядок.