Русофил

Его нестабильность можно понять: ему, причём в раннем возрасте, пришлось пройти через такие испытания, которые и взрослому не всегда были под силу. Он мужественно читал о пытках своего отца на Лубянке, когда были обнародованы некоторые материалы дела и бывший палач его отца стал давать интервью. И ему нужно было найти для себя новую идентичность, а она давалась с трудом: он, так много размышлявший о русском еврействе, противоречиво относился к религии, поздно стал ходить в синагогу, христианство знал гораздо лучше, а когда жил два лета подряд в одном кибуце в Израиле, чувствовал себя почти сиротой. Поддерживать тесные отношения с матерью ему было трудно, переход сына, Марка, в православие он воспринял болезненно, они какое-то время не могли общаться, потом восстановили связь. Драматическая, яркая фигура, потенциальный герой романа.

Что же до нас с Люсиль, то мы решили поселиться на французской стороне, в той самой деревне Эзри, которую я уже упоминал. Место нашли совершенно случайно, объезжая окрестности: при заходящем солнце увидели участок с видом на Монблан. Это было так красиво, что мы не смогли устоять. Купить удалось, хотя земля уже была обещана одной даме, женевской аптекарше. Но продавец, хитрый крестьянин, завёл с нами долгую уклончивую беседу часа на четыре. О чём угодно, только не об участке. Мы поняли, что в конце концов он что-то нам предложит, только не надо спешить. Говорили о погоде, природе, политике, ценах на машины – и ждали.

И вдруг он сказал:

– Да, месье, мадам, вы мне нравитесь. Значит, забуду про аптекаршу и вам продам.

А потом мы выпили с ним местной сливовицы, и сделка была заключена. В этом доме побывали все мои российские гости, приезжавшие в Женеву. И наоборот: всех, кто приезжал в Эзри, я возил в Женеву. Тогда это было сложно, потому что не было шенгенского пространства, так что я водил их по тропинкам контрабандистов. Все очень любили сидеть на каменных тумбах, где с одной стороны буква G – Женева, а с другой стороны буква S – Савойя. Граница была так обозначена в конце восемнадцатого – начале девятнадцатого века, когда всё это было не Франция, а герцогство Савойское. И не Швейцария, а Женевская республика.

Мы с Симоном вместе сажали деревья в деревенском саду, совершали восхождения в Альпах. Поначалу – даже альпинистские, хотя он был человеком равнины, обожал пешие прогулки в лесных массивах под Женевой. Однажды, когда мы медленно поднимались по ледяному склону, он вдруг запаниковал, отказался делать любой шаг – вперёд или вниз. Я его долго успокаивал, вырубал ступеньки во льду… Так закончилась его карьера альпиниста. Но мы постоянно вместе поднимались в горы – уже не такие крутые, без ледяного покрова, – и устраивали походы со студентами.

Счастливые воспоминания.

А ещё Симон щедро “подарил” мне двух своих друзей – Бродского и Юрского; именно он познакомил меня с ними. И с Иосифом (который называл Симона гениальным и говорил, что именно Маркиш привил ему тягу к античности), и с Сергеем я близко сошёлся – и общался до конца их жизни, в самом прямом смысле. С Юрским весело болтал за неделю до его смерти; у Бродского был в нью-йоркской больнице, когда казалось, что дни его сочтены. Но ему оставалось ещё около двух лет…

Как-то так получилось, что чаще других советских писателей гостил у меня Булат Окуджава. “Свой”, настоящий друг. При этом – выездной, за исключением нескольких “санитарных пауз”, когда его в наказание за “проступки” лишали права на заграничные путешествия. В один из его приездов, когда у Булата не было швейцарской визы, только французская, я устроил ему выступление в ресторане на французской стороне, неподалёку от нас. Место, конечно, не идеальное для концерта. Наш общий товарищ, один из лучших писателей русской эмиграции Виктор Платонович Некрасов (его дядя-эсер жил в Лозанне и постоянно ругал племянника за измену социалистическим идеалам), узнав о приезде Окуджавы, немедленно нагрянул к нам в Верхнюю Савойю и стал уговаривать Булата незаконно перейти границу и петь перед публикой в Женеве. Тот отказывался. Вика был очень недоволен, ругал Окуджаву последними словами:

– Это смешно, почему ты боишься ехать в Женеву?

И даже тянул за волосы: мол, решайся. Окуджава – ни в какую. Они чуть не поссорились.

В итоге ресторанный концерт прошёл очень хорошо, хотя Булата раздражал стук вилок о тарелки.

Значительную часть своих западных гонораров за пластинки и выступления он тратил на подарки друзьям в СССР. Они с женой всегда везли довольно много чемоданов. Восемь, девять, десять, одиннадцать. Однажды они ехали из Женевы в Рим ночным поездом. Посольство советское купило для них билеты, как было договорено, но поскольку в тот приезд он выступил у нас в университете и не захотел петь для посольских, они были недовольны и отомстили.

Мы прибыли на вокзал, все одиннадцать чемоданов с нами, является представитель посольства и объявляет: вам, товарищ Окуджава, купили сидячие места, а не спальные. Булат, как Юпитер, сердился. Но пришлось смириться, потому что других билетов уже не осталось.