Русофил

Нет, я не передумал. Церковь, как живое существо, должна меняться всё время. Разве в первом веке служили, как здесь и сейчас служат в любом православном (или католическом, или протестантском) приходе? Нет. Нельзя думать, что развитие остановилось, что правильно только то, как принято сегодня. Это живое движение мистического корпуса установлений, и отрицание изменений равно отрицанию жизни, умерщвлению веры и Церкви.

Но и полный разрыв между светской наукой – университетским миром – и миром церковным тоже ведёт в тупик, причём обе стороны. Преодоление взаимного недоверия даётся трудно, но оно возможно. В Женеве преподавал философ Жорж Коттье, который под конец жизни стал капелланом Иоанна Павла II, главным редактором журнала “Nova et Vetera”, человек скромный – и очень глубокий ум. Я его видел в Риме, в кардинальском облачении, но знал я его как коллегу, такого же преподавателя. Во Франции такое тоже возможно, просто для университетской среды он бы навсегда остался месье Коттье и никогда не стал бы монсеньором Коттье.

Другой пример. В Женеве на социологическом факультете преподавал профессор Патрик де Лобье. Он писал свою диссертацию о забастовках 1905 года в России, потому был связан с советскими профсоюзами. Я постоянно упрекал его в этом:

– Патрик, ты осознаёшь, что ты просто вагонетка в руках совершенно искусственных профсоюзов?

Он не сознавал. Зато при всей своей политической наивности организовал что-то вроде университета для молодых диссидентов, это было благое дело. И очень интересовался жизнью церкви – католической на Западе, особенно в Польше, и православной – в России.

И вот, выйдя на пенсию, Патрик мне сообщил:

– Я записался во Фрибурге на факультет богословия.

– Но ты уже всё знаешь? Зачем тебе учиться вместе с новичками?

– Они меня освободили от первых двух лет.

А там всего три года обучение.

– Но что это всё значит, объясни. Ты намерен стать священником?

– Да.

И он пригласил нас с женой на своё рукоположение. Иоанн Павел II возводил его в духовный сан в Сан-Петро вместе с тридцатью молодыми священниками со всех континентов. Это было грандиозно, собор полон: незабываемо! И мы видели его первую мессу в Сан-Джованни ин Латерано… Позже я иногда бывал на его мессах в Женеве, очень ранних, в семь часов утра. Женева город капризный, Достоевский недаром винил здешний климат в смерти своей дочери, погода может скакать в любом направлении: в декабре с озера дует пронзительный ветер, “биз”, и словно замораживает душу. А Патрик служил так хорошо, так просто, что как будто душу размораживал.

Что до светских интеллектуалов, то и они сегодня не стесняются размышлять над религиозными темами – изнутри своего опыта и своей позиции. Я как-то пригласил на открытый и важный для всех женевцев, не только учёных, форум “Женевские встречи” знаменитого семиотика и психоаналитика Юлию Кристеву; она предложила тему для публичного выступления “Психоанализ Святой Троицы”. Я-то, зная её книги, понимал, что она будет говорить с полным уважением к религии, хотя и с точки зрения постороннего. Однако для публики, мне показалось, это было бы слишком. Я ей сказал:

– Юлия, вы себе представляете афиши по всей Женеве “Психоанализ Святой Троицы”? Я за последствия не ручаюсь.

Она сдалась, мы нашли нейтральное заглавие. Но суть от того не изменилась.

Не надо также забывать, что женевское правительство, приступая к своим обязанностям, даёт клятву над Библией в центре собора Святого Петра – прежде храм был католическим, затем, естественно, перешёл в руки протестантов. Они обещают соблюдать Конституцию, законы и традиции Женевской республики. Если кто-то из них еврей, то возлагает руку на еврейскую Библию. Если вообще не признаёт религиозных символов, то отступает на один шаг.

Поэтому я счастлив, что застал в России возрождение веры и освобождение церкви в начале девяностых. Особенно мне запомнилась поездка в Дивеево, связанное с именем преподобного Серафима Саровского. И первое проявление новой мистики, нового юродства и новой готовности к подвигу. Я, разумеется, уже знал, что такое служба православная, понимал, что нужно будет выстаивать по два, по три часа. Но монастырская служба длилась в общей сумме часов семь, не меньше. После чего священник запер двери изнутри и предложил:

– А что, может быть, ещё молебен?

И я думал: раз так, то можно ещё молебен. И если он скажет: ещё два молебна – пусть будет два молебна. Потому что я уже и ног своих не чувствовал, и даже тело перестал ощущать, словно состоял из воздуха. Что-то было в этом грандиозное. Эмоционально богатое. Я не знаю, как сейчас, потому что сейчас там, я думаю, тысячи людей, всё организовано, а тогда лишь только начиналось. И мы шли вокруг монастыря ночью, вдоль ручейка, спотыкаясь о камни. И нельзя было терять след тени перед тобой, иначе собьёшься. Это было волнующе. И помогало духовно.