Русофобия. История изобретения страха

Именно Мишле, прославленный историк-романтик и убеждённый полонофил, особенно хлопотал о кафедре для Мицкевича. Русофобом в это время он, вероятно, ещё не был, но в своей «Истории Франции», создававшейся в 1839-1840-х годах, Россию в число европейских государств не включил. И такова была общая тенденция. Подобного подхода придерживался, например, не менее известный историк Франсуа Гизо, читавший ещё в годы Реставрации курсы лекций по истории цивилизации во Франции и Европе. В конце 1830-х годов русский историк М.П. Погодин[766], оказавшись в Париже, нанёс визит своему коллеге, тогда уже влиятельному политику и министру, и не преминул упрекнуть его в том, что его «Истории цивилизации в Европе» «недостаёт половины, а именно Восточной Европы, славянских государств»[767]. Гизо, как и Мишле, в этом отношении можно понять: французские историки, следуя сложившейся традиции, русскую историю начинали с Петра Великого. Соответственно, в их версии средневековой истории Европы места России не находилось.

А. Безансон, рассуждая о подходе Гизо, полагает, что он выводил Россию за пределы Европы по той причине, что вслед за Монтескьё был убеждённым поборником третьего сословия и, не находя его в России, изгонял её за пределы европейской цивилизации. Как отмечает исследователь, «Гизо утверждает, что история — это процесс, который, посредством создания и укрепления среднего класса, ведёт к установлению конституционной свободы; имя этому процессу — цивилизация. Отсюда следует, что Россия — страна, чуждая этому цивилизующему процессу»[768]. Для Гизо, действительно, история Франции заключалась в поступательном развитии третьего сословия и его превращении в средний класс как основу общества. Но вывод, сделанный за Гизо А. Безансо-ном, — это вывод современного исследователя, поскольку Гизо таких умозаключений о России не делал, он вообще в своих книгах по истории цивилизации в Европе и Франции не писал о России, хотя в мемуарах давал весьма жёсткую характеристику императору Николаю I[769].

Другой влиятельный историк и политик Адольф Тьер в 1840-е годы начал писать многотомную «Историю Консульства и Империи», в которой также затронул тему «русской угрозы». В восьмом томе, опубликованном в 1849 году, он писал: «Когда русский колосс встанет одной ногой у Дарданелл, другой — у Зунда[770], Старый Свет станет её рабом, а свобода сбежит в Америку. То, что сегодня ограниченные умы считают несбыточным, однажды из печальных предположений превратится в мрачную реальность, и Европа, столь неуклюже разделённая, повторит судьбу греческих полисов, покорившихся македонским царям»[771].

Как отмечал М. Малиа, либеральная историография реабилитировала феодальное и религиозное Средневековье в либерально-демократической версии, а Россию изгнала из цивилизации. Ведь, по мнению либеральных историков, Пётр I ввёл Россию в Европу лишь в эпоху Просвещения, «однако эта маленькая заимствованная свеча была погашена мракобесием Николая, и в XIX столетии Россия снова оказалась выброшена в холод азиатских степей»[772].

Российские власти пытались формировать позитивный имидж России в Европе и поддерживать в Париже своих «культурных агентов», популяризировать русскую литературу во Франции. Эти агенты старались вмешиваться повсюду, где можно было замолвить слово в защиту России. Однако после восстания в Польше делать это было весьма сложно. Русские авторы постоянно публиковали различные статьи (порой под иностранными именами), выпускали анонимные брошюры, но враждебность ко всему русскому, будь то открытая, будь то завуалированная, не уменьшалась[773].

Тем не менее, нельзя утверждать, что общественное мнение во Франции после Июльской революции и подавления восстания в Царстве Польском было сугубо антироссийским. Например, за союз с Россией выступали легитимисты, то есть сторонники свергнутой династии Бурбонов. Так, газета ультраправых «Le Quotidienne» выступила в поддержку России в польском вопросе, не без оснований отмечая, что восстание в Варшаве стало следствием Июльской революции, а не политики Российской империи[774].

Отсутствие единодушия в отношении России объяснялось рядом факторов: традиционным разделением партий, свободой прессы и в целом её интенсивным развитием, а также удешевлением и, соответственно, доступностью газет; парламентскими дебатами, но, главное, отсутствием чёткости в политическом курсе французского правительства (по крайней мере, так это представлялось общественности)[775].